— Проснуться всем! С места не вставать! — звучит команда.

Начальник конвоя идет вдоль узкого прохода между нар, считает лежащих, приказывая подняться каждому десятому. В числе отобранных оказался и Андрей. Выстроив попарно, их выводят из барака и бегом направляют к комендантскому бараку. Здесь уже стоят сотни две заключенных, согнанных из других бараков.

В стороне — группа офицеров. От нее отделяется высокий, сутулый полковник, комендант лагеря.

— В шестом бараке обнаружен подкоп, — взвизгнул он. — Требую указать виновных!

Полковник в сопровождении начальника конвоя медленно движется вдоль строя, свирепо всматривается в лица стоящих. Заключенные сумрачно смотрят вниз. Комендант наугад тычет пальцем:

— Этот!.. И этот тоже!

Конвоиры выхватывают несколько человек, ставят перед строем.

— Даю еще минуту на размышление! — зловеще говорит комендант. — Предупреждаю: если не укажете виновных, эти люди будут расстреляны!

Строй дрогнул. Началось какое-то движение в рядах. С левого фланга вышел Вячек, за ним один за другим еще полтора десятка человек. Они стояли суровые, решительные, непреклонные. Чуть подавшись вперед, Вячек говорит громко, чтобы слышали все:

— Господин комендант! Все эти люди невиновны! Подкоп вели мы, нам и ответ держать!

Вскоре стало известно: провокатором, выдавшим смельчаков, которые вели подкоп, оказался некто Бараболин, в прошлом фельдфебель, затем прапорщик царской армии. Бараболин был освобожден в ту же ночь, когда расстреляли Вячека и его товарищей, скрылся с фальшивыми документами. Через месяц провокатор вновь появился в Омске. По приметам, сообщенным из лагеря, он был опознан и расстрелян подпольщиками в Загородной роще, вблизи лагеря, где он совершил свое черное дело.

После раскрытия подкопа против заключенных усилились репрессии. В лагере все чаще стал появляться атаман Красильников со своими «братишками». Бандиты врывались в бараки, плетьми выгоняли полураздетых людей на трескучий мороз и, опустошив их скудные пожитки, загоняли обратно. Спасаясь от побоев, люди толпами кидались в узкие двери барака, давя и уродуя друг друга, а Красильников, чтобы увеличить панику, стрелял из пистолета по живым мишеням.

Большую помощь заключенным оказывали чехи-колонисты, жившие в окрестностях Омска. Под видом продажи привозили они к воротам лагеря молоко, хлеб и через охранников, среди которых иногда попадались неплохие люди, раздавали все это бесплатно. Но вот и пожертвования от населения и от «Красного Креста» запрещены.

В лагере начался голод. Истощенные, обессиленные люди шли на помойки, поедали кухонные отбросы, не брезгуя ничем.

Вспыхнула эпидемия тифа. Умирали десятками в день. В одном и том же бараке находились больные и здоровые; к утру заболевал тот, кто вчера еще был здоров. Когда эпидемия приняла угрожающие размеры, под лазарет был отведен шестой барак. Но по-прежнему не хватало медикаментов, на весь лагерь — один фельдшер. Больных доставляли в лазарет лишь за тем, чтобы через день мертвыми отвезти их на кладбище.

Не миновал лазарета и Андрей, который целый месяц провалялся в тифу. Он ничего не знал о судьбе своих товарищей. После нашумевшей истории с подкопом всех заключенных, находившихся в одном бараке с Вячеком, расселили по всему лагерю.

Метельной ночью, когда охранники, спасаясь от лютого мороза, на минутку зашли в караульное помещение Кузьма Авдеев и Илья Корюкин незаметно выскользнули из барака и перебрались через высокий забор, обнесенный колючей проволокой. На явочной конспиративной квартире их снабдили фальшивыми документами, которые помогли им добраться до Кургана.

Весной девятнадцатого года Колчак начал эвакуацию Омского лагеря в глубь Сибири.

Андрея отправили с первой партией эвакуированных.

На глухом полустанке какая-то женщина передала через конвоира в теплушку, в которой ехал Андрей, большой берестяной туес[2] с молоком. Женщина долго стояла против окна арестантского вагона. Андрей заметил, что она делает пальцами движения, будто вывинчивает невидимую пробку.

Скоро молоко было выпито. Держа в руке туес, Андрей вдруг обнаружил на дне его выпуклый деревянный кружок. С силой повернув, он тронул его с места. Андрей вскрикнул от радости: под двойным дном были сложены тонкие металлические ленточки — напильники.

Пилили решетку по очереди. Чтобы заглушить визг напильника, принимались петь. Под Хабаровском поздно ночью по одному выбросились через люк вагона.

При падении Андрей сильно ударился головой о щебенчатую бровку насыпи, потерял сознание, но тут же пришел в себя. Он не ощущал боли: так велика была его радость. Свобода! Он будет жить! Проберется к партизанам и вместе с ними будет бороться против Колчака.

Андрей сполз по бровке в широкую заросшую канаву, жадно вдохнул пряные запахи душистого разнотравья.

Андрей сполз по бровке в широкую заросшую канаву.

Припав поцарапанной щекой к прохладной росистой лебеде, внезапно заснул. Так спал он в детстве в обнимку с Дмитрием, когда они ездили с отцом на покос.

Медленно тащился сборный.

Обычный, ничем не примечательный, какие в девятнадцатом году шли по всем направлениям, не привлекая к себе внимания: длинная вереница товарных теплушек с пассажирским вагоном в хвосте.

Его тянул малосильный, с непомерно высокой трубой паровоз, ласково прозванный железнодорожниками «овечкой». Плотно закутавшись, как шалью, грязными космами дыма, он с трудом преодолевал крутые подъемы и довольно бойко бежал под уклон. Громыхающий и лязгающий состав оглашал чудовищным шумом широкие сибирские просторы.

Андрей стоял у раскрытого окна, машинально прижимая к лицу букет полевых цветов. Их острый аромат напомнил ему о недавнем...

На перроне уже шла посадка, а партизаны, окружив Андрея, наперебой кричали: «Прощай, товарищ комиссар!». Через толпу к нему пробиралась повариха тетя Поля.

В воображении Андрея живо возникает дорогой образ: строгое, в бесчисленных морщинах лицо, на котором, кажется, никогда не появлялась улыбка. Но Андрей знал: под суровой наружностью скрывалось доброе сердце одинокой женщины.

День в партизанском лагере неизменно начинался с того, что вдруг раздавался ворчливый голос. Это тетя Поля распекала провинившегося новичка, чем-то нарушившего строгий режим военного лагеря. Но стоило кому-нибудь заболеть, как шумливая старушка становилась необыкновенно кроткой, незаметно создавала и санитарной землянке тот домашний уют, по которому тосковали сердца лесных братьев.

При роспуске лагеря, после прихода частей Красной Армии, старушка по очереди проводила всех. Пришла на вокзал и при отъезде Андрея. Но даже тут она осталась верна себе, с молчаливым укором наблюдая за не в меру разошедшимся комиссаром.

— Дорогая тетя Поля, — пошутил Андрей, — хоть на прощанье пролейте обо мне единую слезинку.

— Я, слава богу, партизанить начала, как в Сибири Колчак объявился. Посчитай-ка, голубчик, сколько перевидала я вашего брата. И если по каждому из вас плакать — слез не хватит, — отрезала старушка и отвернулась.

Пока Андрей прощался с боевыми друзьями, с которыми он провел не одну тревожную ночь в сырых, холодных оврагах и лесных трущобах, тетя Поля стояла в сторонке. Но едва тронулся поезд, старушка, смешно семеня по перрону, побежала за пассажирским вагоном, куда партизанам с трудом удалось втиснуть Андрея. Подав ему в окно маленький букет цветов, она остановилась, хотела что-то крикнуть, но только сердито махнула рукой. И быстро, не оглядываясь, пошла с перрона...

От этого воспоминания потеплело на сердце Андрея, и он с нежностью подумал: «Тете Поле, наверное, тоже не спится».

Был час, когда на земле еще властвует ночь, но уже близок рассвет. В потемневшей синеве неба тают редкие бледные звезды; вот робко засветлел край земли на востоке, а там уже щедрая кисть зари расцвечивает полнеба. Пробуждалось погожее августовское утро.