Пичугину не удалось выполнить задуманный, план: еще на рассвете захваченные центральные улицы города были обстреляны, пулеметы белогвардейцев стояли в засадах на крупных перекрестках. Потеряв в лихой атаке несколько всадников, конный отряд с боем отступил на восточную окраину города, укрывшись в узком переулке около шоссейной дороги на волостное село Белозерское. Отсюда был виден переезд на Мало-Чаусово. Вскоре мимо медленно проследовал вражеский паровоз с пулеметом на тендере, направлявшийся к железнодорожному мосту через Тобол.

Было ясно: враг намеревался взять под обстрел Белозерский тракт, откуда могла прийти помощь осажденному Кургану. Медлить нельзя, надо вырваться из города.

Отряд на рысях выехал на шоссе, благополучно проскочил переезд, но, когда последний всадник миновал околицу Мало-Чаусово, его обстреляли из ближних огородов. Серый на полном скаку упал на передние ноги, и Пичугин, не удержавшись в седле, перелетел через его голову. Чьи-то сильные руки подхватили его и посадили на другую скачущую лошадь, лишившуюся всадника. Отряд устремился к темнеющей полосе леса. В стороне, делая замысловатые зигзаги, скакал Серый. Раненое животное, обезумев от боли, бежало в обратном направлении, к линии железной дороги. Лошадь ринулась на высокую, выложенную щебнем бровку насыпи, но, не преодолев крутизны, сползла вниз и остановилась, как вкопанная. Глухо прозвучал отдаленный свисток: от моста возвращался к переезду паровоз. Лошадь замерла, протяжно и призывно заржала и вдруг понеслась вдоль железнодорожного полотна. Расстояние сокращалось; лошадь, словно поняв опасность, кинулась в сторону от дороги. В этот момент с паровоза прострекотала короткая пулеметная очередь. Животное рухнуло и осталось лежать недвижно в степи.

— Прощай, Серый! — тихо промолвил Пичугин, издали наблюдавший за гибелью своего коня.

Через четверть часа отряд достиг опушки хвойного леса, спешился, чтобы дать передышку уставшим лошадям. Долго и молчаливо смотрел Пичугин в сторону Кургана: город смутно темнел сквозь зыбкую дымку степного марева. Сколько дорогих воспоминаний связано с ним! Полгода назад прибыл Дмитрий сюда делегатом из родного села Моревского и на уездном съезде крестьян был избран председателем крестьянской секции Совдепа. За это короткое время успел полюбить город, где познал суровую дружбу рабочих.

По обе стороны Белозерского тракта зеленой стеной высился могучий древний бор. Величавые сосны, словно солдаты на параде, стояли у обочин дороги и лишь на крутых поворотах да у глубоких овражков, будто по команде, отступали в стороны.

Тишина леса успокаивала. Пичугин, машинально сдерживая коня, с грустью думал о людях, оставшихся в Кургане, с которыми он работал. Зайцев, Аргентовский, Климов, Пуриц, Мартынюк... «Живы ли друзья? Что с ними?».

— Впереди вооруженные люди! — воскликнул красногвардеец, ехавший в паре с Дмитрием.

Пичугин, резко осадив коня, подал команду рассредоточиться, сам съехал на обочину дороги, поставив коня вполоборота к приближающемуся всаднику. На расстоянии пистолетного выстрела тот остановился и, заслонившись рукой от солнца, всмотрелся. Они узнали друг друга одновременно.

— Дмитрий Егорович!

— Илья Иванович!

Через минуту оба отряда соединились. Пичугин выслушал рапорт Ильи Корюкина: в селе Менщиково создан партизанский отряд, он движется на защиту Кургана. Вскрыв поданный Корюкиным пакет, Дмитрий прочел: «Протокол ячейки партии большевиков с. Менщиково, 30 мая 1918 года. Слушали: воззвание курганского Совдепа, которое призывает бедняцкое и середняцкое крестьянство на защиту советской власти. Постановили: организовать боевой партизанский отряд. Всем членам партии вступить в него».

С радостным изумлением оглянулся Пичугин: вокруг сидели на телегах и стояли, прислонившись к соснам, пожилые и молодые крестьяне; лишь немногие были обмундированы, большинство одето по-домашнему; за плечами неловко держали винтовки, охотничьи ружья...

— Друзья! — приподнимаясь на стременах, взволнованно крикнул Дмитрий. — Мы еще поборемся!..

Над Тоболом разгоралось ликующее июньское утро.

Было удивительно тихо вокруг, но в ушах Саши стоял шум: то возбужденно билось молодое сердце. Нет, не одно сердце, а все существо восставало против гибели: принять смерть не в бою, как положено матросу, а от рук пьяных белогвардейцев под командой чахоточного штабс-капитана Корочкина!

Ярко, как в вспышке молнии, увидел он девушку с мягким и умным взглядом. Русые кудри обрамляли красивое лицо. Губы Саши чуть-чуть шевелились:

— Наташа...

Вспомнил Громов и своего дядю с ласковой кличкой «Морская душа» — кочегара с мятежного броненосца «Потемкин». Любил он в детстве расспрашивать старого матроса, как удалось ему бежать из Александровского централа, где заживо были захоронены герои пятого года. Показывая изуродованные кисти рук с потемневшими рубцами и шрамами — неизгладимыми следами кандалов, «Морская душа» хитро подмигивал племяннику единственным глазом: «Смелый человек завсегда смерть обманет. Смекать надо!..».

С приведением приговора в исполнение Корочкин явно не спешил. Громов понимал: жуткая процедура подготовки к массовой казни была коварно рассчитана на то, чтобы сломить волю большевиков, вынудить у них мольбу о пощаде. Скандируя каждое слово, штабс-капитан зачитал приговор и не спеша отошел от конвоя к острому выступу Царева холма. Закурив сигару, Корочкин после каждой затяжки медленно выпускал колечки дыма.

Громов внимательно вглядывался в дорогие лица товарищей. Тесно обнявшись, как бы ища поддержки друг в друге, матросы мужественно ждали роковой развязки. Лишь нервные желваки да блеск посуровевших глаз выдавали их душевное напряжение.

— Врешь, гад, не дождешься нашего позора! — услышал Громов приглушенный шепот стоящего рядом с ним совсем юного матроса, судорожно вцепившегося раненой рукой в изорванную полу его бушлата.

И вмиг созрело решение, которое он мучительно искал в эти минуты. Тихо, одними губами, сказал Громов своему соседу:

— Передай по цепочке — прыгать в Тобол... Сбор у Бабьих песков.

— Добре, мичман, — прошептал юный матрос и передал дальше.

Почувствовав что-то недоброе в упорном молчании матросов, штабс-капитан, резко повернувшись на каблуках, тяжело двинулся в сторону приговоренных, положив руку на расстегнутую кобуру маузера. Не вынимая изо рта сигары, процедил сквозь зубы:

— Ну-с, господа... большевики!.. Может, кто из вас надумал покаяться...

Окончания фразы Громов так и не услышал: с силой подтолкнутый юным матросом мичман в два прыжка достиг края обрывистого берега Тобола, прыгнул. Падение в воду с высоты оглушило; но он не потерял сознания.

Мичман в два прыжка достиг края обрывистого берега Тобола, прыгнул.

Вот когда пригодилось искусство пловца! Широко загребая руками, Громов преодолел тяжесть намокшей одежды, камнем тянувшей вниз. На какую-то долю секунды вынырнул и в тот же миг почувствовал острый ожог на левом виске. «Стреляют...». Жадно вдохнув прохладный воздух, Громов погрузился в воду, инстинктивно забирая вправо, против течения.

Только бы не начались судороги! Только бы хватило сил проплыть несколько километров! А там незаметно уползти в камыши Караульного озера, отсидеться до ночи, уйти на Увал и лесами пробиться навстречу наступающей Красной Армии.

...Город казался вымершим. Солнце уже поднялось высоко, а в домах стояла необычная тишина. Люди, напуганные ночной перестрелкой, притаились в домах.

Изредка побрехивали собаки да мычали коровы, за которыми в это утро не вышли пастухи. Редкие прохожие, боязливо озираясь, жались к заборам.

Над притихшим городом зазвучал колокол с пожарной каланчи. Старый инвалид, как всегда, неторопливо отсчитывал часы. Но каждый удар звучал сегодня по-особенному тревожно. Первыми показались на улицах не знавшие страха ребятишки, за ними робко потянулись взрослые. Осторожно заскрипели отворяемые ставни, в окнах замелькали настороженные лица.