Семен увидел ковыляющего к нему тщедушного человечка с черной челочкой на лбу и смутился. Наверно, всяким ожидал встретить друга детства, но только не таким жалким. Однако стряхнул с себя смущение, схватил Глазкова в охапку, по-дружески легонько тиснул в объятиях. Тетка Василина испуганно вскрикнула:

— Что ты делаешь оглашенный! Раздавишь ведь, вон у тебя какая лапища, будто у медведя!

— Ничего не сделается ему, — весело утешил он Василину. — Крепче будет. Жить еще можно, правда, Володя?

— Можно, — согласился Глазков, взволнованный этой встречей. Обрадовался Семену и в то же время растерялся: очень уж они были теперь разные. Маленьким, робким чувствовал себя перед другом-богатырем. Незаметно кивнул тетке: мол, что есть, приготовь, угостить надо друга. Но Семен перехватил этот кивок и сразу запротестовал:

— Нет, нет! Тычем сейчас занимаешься? Ничем? Ну и отлично. Садись в люльку, поедем в лес, к Горанихе. Давно мы там с тобой не бывали.

— Давно.

— Тогда поехали!

Да, давно друзья не бывали в этих заповедных местах. Они уехали далеко, через Уфалейский перевал, в горы. Свернули в сторону, остановились на берегу светлой речушки Сугомак, спрятавшейся в черемуховые заросли. Там, в отдалении, высилась гора, а на ее склоне примостился серый морщинистый шихан, похожий на огромный толстый палец сказочного великана.

Перед войной вдоволь побродили по этим местам, и сейчас от этой черемуховой речки, от дальних и от ближних синих гор, от серого шихана, от голубого неба, по которому ползли пузатые белые облака, излучалась невидимая энергия, будоража души друзей, властно уводя их в прошлое.

— Помнишь? — спросил тихо Семен, кивнув на шихан.

— Помню, — отозвался шепотом Владимир, — все помню так ясно, так чисто, как будто было это вчера, как будто не было ничего — ни войны, ни скитаний…

В детстве Владимир забрался на ту скалу-шихан, встал на махонькую площадку на вершине, и дух захватило. Коршун неподвижно распластал над ним крылья, смотрел на мальчика круглым желтым глазом, а Владимир закричал:

А выше коршуна плывут облака. Прыгнуть бы, ухватиться за них и поплыть далеко-далеко над горами, над городами и морями в сказочную страну, о которой рассказывала мать.

Вокруг го́ры, ближние — темно-зеленые, а дальние — синие-синие.

Внизу у подножия стоит Семка и кричит:

— Эге-гей! Володька-а! Слеза-ай!

Но слезть с шихана Владимир сразу не смог. Испугался. Хотел было попробовать, лег на живот, спустил ноги, потихоньку стал съезжать, а нога не нашла опоры, рука сорвалась, и он повис на одной руке, оцепенев от ужаса. Потом отчаянным усилием снова, вскарабкался на площадку. Семка торопил:

— Слеза-ай скорее!

Солнышко уже клонилось к горе, наступал вечер.

— Не мог-у-у-у, — ответил Владимир. — Не мог-у-у-у.

Семка заметался возле шихана, не зная, что делать. Недалеко был покос Глазковых, Семка побежал за Володькиным отцом.

А в это время Владимир снова попытался слезть с шихана. Поборол страх, и все кончилось благополучно. Прибежал отец с Семкой. Увидев сына живым и невредимым, он облегченно вздохнул и сознался:

— Бежал тебя выручать и думал: спустишься с шихана, выпорю, как Сидорову козу. И не за то, что полез черт знает куда, а за то, что ты оказался таким трухлявым. Какой, думаю, у меня сын трусливый, хотя порой гоношиться любит: я да я! Но ты победил страх. Молодец!

Вот эту историю сейчас и напомнил Семен Демин.

Они растянулись под березой. Владимир рассказал о себе, а Семен — о себе. Живет в Карабаше, трудится на медеплавильном, мастером. На войне не был, работал на заводе, медь варил — по брони от армии освободили. Кому-то и в тылу надо было трудиться.

— Недавно узнал, что ты вернулся, взял у товарища этот быстроход, — Семен показал на мотоцикл. — И к тебе. Да вот, понимаешь, слышал о тебе плохое.

Владимир от смущения грыз травинку и молчал. Потом неуверенно спросил:

— Что плохое?

— Дружками обзавелся, ходишь по учреждениям, попрошайничаешь.

— Да это ж… — хотел было возразить Владимир.

— Знаю. Ты что, так и жить собираешься?

— Давай договоримся: не будем поучать. Ясно? У меня на плечах своя голова, у тебя своя.

— Я тебя поучать не буду, я тебе по старой дружбе морду могу набить, не посмотрю, что ты такой израненный с войны вернулся!

— Ой ли?

— Мне за тебя стыдно, понял? Не хватало, чтоб ты еще милостыню просил.

— Не твое дело!

— Мое! И ша — молчи. У тебя вся жизнь впереди, а что покорежило тебя на войне — смирись. Новая нога не вырастет, а жить надо и не так, как ты собираешься. Ты все растерял, у тебя нет завтрашнего дня, как можно жить, не видя впереди огонька?

— Что ж делать?

— Что хочешь, только найди себе цель, слышишь? Цель найди, иначе пропадешь. Учиться иди, задай себе цель — инженером сделаться, а то и педагогом. И добивайся. Тогда у тебя жизнь смысл получит, а все ненужное смоет.

— Эх, как легко ты рассуждаешь. Цель, учиться! Я, может, сам об этом думал, да куда я с таким здоровьем? Кому я нужен?

— Ишь, какую философию придумал, а? Чтоб оправдать самого себя — на что, мол, я нужен. По-моему, ты просто трус.

— Сколько лет не виделись, — усмехнулся Владимир. — И вот, пожалуйста, говорить больше не о чем.

— Найдется о чем, всему свое время. Ты боишься трудностей, прячешься от них за свою подленькую философию.

— Ну, знаешь ли!

— Да, да! Ты почему нюни распустил? Кто дал тебе право нюни распускать? Тетку не слушай — ей бабья жалость не дает далеко видеть. Выбрось из головы, что тебе труднее всех и хуже всех. Бред! Ерунда! Мне тоже трудно, а сил во мне видишь сколько! Я неучем пришел на завод, сейчас мастером работаю, а неучем так и остался. Теперь грызу науку, зубы трещат, в мозгах хоровод от разных формул и задач, но надо, понимаешь ты меня или нет? Надо учиться! У меня ведь семья, у меня ведь работа. Дочурка нынче в школу пошла, да две мал-мала меньше. А ты один, тебя не вяжет по рукам работа. Учись, определяйся в жизни, а ты нюни распустил. Я до сих пор помню слова, которые тебе отец сказал, когда ты сполз-таки сам с шихана. Мол, страх победил и молодец! Давай, дружище, и растерянность побеждай. И на твою долю дел достанется, ой-ой сколько. Не согласен?

— Согласен, — тихо отозвался Владимир.

Сначала ему больно было, когда Семен принялся его ругать, но затем как-то отлегло от души, будто столкнули с груди тяжелый камень, и сразу стало легче дышать.

— Ну, раз согласен, стоит по этому поводу по сто граммов, а? Употребляешь?

— Употребляю.

— Надо полагать, жизнь тебя, однако, потерла. Ну, ничего! Я поехал, все захватил с собой. Думаю, встретимся да не выпьем? Не бывает такого!

Потом Семен много раз еще помогал Владимиру, и сейчас они в переписке. Семен изредка приезжает в гости. Дочку замуж выдал, дедом скоро будет. Время-то как скачет!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Вот такова, друзья, вторая моя одиссея. Так я стал учителем, и сейчас мне кажется, будто я мечтал стать не только военным, но и педагогом.

Провожали домой Владимира Андреевича всей ватагой. Шли посредине ночной улицы, благо движения в этот поздний час почти не было. Лишь прозвенит трамвай да торопливо прошуршит запоздалое такси, устало покачивая светом фар, объезжая шумную ватагу.

— А все-таки в трудностях человек становится чище, — кричал Женька Волобуев. — Мелочи бытия его заедают.

— Брось, — перебил его Юра. — Человек всегда должен быть и чистым, и красивым, и умным, и скромным.

— Должен-то должен, — не сдавался Женька. — В космос корабли умеем запускать, подумать только — чудо! Скоро и человек полетит туда. Великое дело! Ума-то сколько надо. А в магазин зайдешь, тебя обсчитать могут. В трамвае иной рубаха-парень в морду норовит заехать. Это как можно связать между собой?