Вышел от Костенко Владимир Андреевич неудовлетворенным. Не было определенности: не отказал и обещать не обещал. Если бы директор отказал категорически, то было бы ясно, что делать. Пожаловался бы в райком, а потребовалось, так и в горком партии. А так все осталось по-прежнему.
Дома Глазков записал в дневнике:
«Костенко мне понравился (видимо, потому, что редко встречался с людьми такого склада, и они мне еще не примелькались): уверенный в себе и в деле, которое возглавляет, властный, мыслящий государственными масштабами. В литературе таких пока нет. Пытались писатели вылепить такую фигуру — и Панова, и Николаева, и Панферов, но в каждом их директоре, по-моему, не хватает чего-то чуть-чуть. А в литературе, как и в искусстве, это чуть-чуть порой является решающим.
В приемной наблюдал инженеров, которые приходили к директору совещаться. Это тоже особый, неведомый для меня народ, обремененный неведомыми мне заботами. Подумал с благоговением: ведь в их руках, в руках таких, как они, судьба семилетки, судьба технического прогресса! Я бы хотел быть таким, но тешу себя мыслью, что все они прошли через руки нашего брата-учителя».
9. Праздник
Как-то очень незаметно подкатило время к Октябрьским дням. Погода держалась, словно по заказу, солнечная и теплая, хотя обычно в эту пору на Урале дуют свирепые ветры и во всю жмут холода. Несколько лет назад в ночь с седьмого ноября на восьмое разыгралась такая снежная завируха, какая случалась не каждую зиму. Ветер валил с ног, бил в лицо жгучей ледяной крупой. Занесло дороги, остановились трамваи.
Нынче светило солнце, прозрачное небо опрокинулось над городом. А на деревьях гомонили воробьи, видимо, радуясь теплу и солнцу. В скверах жухли поздние астры. Прихваченные заморозками, почернели и свернулись их листья, засохли боковые лепестки, но сами цветки, наперекор всему, не хотели вянуть и упрямо повертывали синие, красные и сиреневые головки навстречу солнцу.
Город наряжался в кумач. Алые флаги тихо свешивались с балконов, транспаранты с белыми аршинными буквами протянулись через улицы, на домах засверкали гирлянды разноцветных лампочек праздничной иллюминации. И все это придавало празднично приподнятый вид, какую-то особую прелесть и торжественность.
Глазковы получили несколько приглашений, но так и не решили, к кому пойдут. Лена вдруг сделалась грустной и накануне праздника призналась:
— Знаешь, Володя, я, например, в праздники особенно чувствую сиротство.
— Сирота нашлась, — удивился Владимир Андреевич. — Дочь уж в школу на будущий год пойдет…
— Ты все шутишь. Что я поделаю с собой? Посмотришь, у тех родня собралась, у этих тоже — сестры, братья, отцы, матери. У нас же с тобой родни на двоих одна твоя тетка Василина.
— Давай так, — отозвался Глазков. — Ты начинай, а я подхвачу.
— Чего начинай? — не поняла Лена.
— Плакать, чего же еще? У тебя на душе тоска, у меня тоже… Здорово получится?
— А! — досадливо махнула рукой Лена. — Я с тобой серьезно.
— Эх, Ленка, Ленка! — обнял он жену. — Да у нас с тобой половина света родни, и не в этом дело в конце концов. Смотри, сколько у нас поздравлений — от тетки Василины, от Семена, от Марфы Ильиничны, от пионеров той деревни, от моих ребят… Да у другого министра столько поздравлений нет! А ты о сиротстве вспомнила.
— Ничего я не вспомнила, просто немного взгрустнулось и все. У тебя тоже бывает грустное настроение и почаще моего.
— Бывает.
Вечером шестого ноября Глазковы устроили маленькую семейную пирушку. В тот день десять лет назад Владимир Андреевич и Лена поженились. Он тогда уже закончил институт и работал, а Лена училась на последнем курсе. У Лениной подруги Тамары родители на празднование уехали в Москву, и свадьбу справляли в их просторной, богато обставленной квартире. Свадьба была скромной — устроили ее в складчину. Зато было очень весело, и запомнился вечер на всю жизнь.
С тех пор ежегодно шестого Глазковы устраивали свою маленькую пирушку. Первое время приходили старые институтские друзья, но с каждым годом их становилось все меньше и меньше. Иных судьба закинула далеко от родного города — в Сибирь или на Алтай; другие обросли семьей и стали нелегки на подъем: просто присылали открытки или телеграммы с поздравлениями; а третьи позабыли старую дружбу. Вот уже третий раз Глазковы отмечали годовщину свадьбы вдвоем, если не считать Танюшку — ведь ее за серьезного компаньона принимать было пока нельзя, хотя хлопот с ней выпадало куда больше, чем со взрослыми. Но и в этом открывалась своя непередаваемая прелесть: посидеть вдвоем, потолковать обо всем на свете, вспомнить что-нибудь, посмеяться над наивной серьезностью без умолку болтающей Танюшки — разве не прелесть? Еще какая!
Сегодня Лена купила бутылку вермута и пол-литра столичной. Владимир Андреевич, как инспектор по качеству, обошел вокруг праздничного стола, зорко примеряясь, чем бы поживиться украдкой, чтоб Лена не увидела. За ним следовала Танюшка, тянулась на цыпочки, стараясь лучше разглядеть, какие сладости есть на столе. Лена на кухне жарила котлеты. Владимир Андреевич весело подмигнул дочери, с таинственным видом прижал палец к губам, приглашая этим самым хранить тайну, и поспешно налил себе стопочку водки. Танюшке, как соучастнице, сунул пару конфеток, чтоб не было обидно. Выпил, крякнул от удовольствия и закусил ломтиком соленого огурца.
— Хорошо! Правда ведь хорошо, Таня?
— Хорошо, — согласилась дочь, но не очень охотно. — Только ты мне две конфетки дал, а надо три.
— Это почему же три?
— За маму, за папу и за меня.
— Тогда, конечно! На третью!
Танюшка было запрыгала от радости, но вдруг спряталась за отца. Он оглянулся и увидел Лену. Она уткнула руки в бока и осуждающе качала головой, а в глазах ее искрилась притворная строгость. Лена была в синем крепдешиновом платье, прикрытом фартуком, в туфлях на высоких каблуках. Обычно заплетала косы и складывала их на голове венком, а сегодня собрала их сзади в пучок и скрепила белой прямоугольной пряжкой.
— Ай, ай, — сказала строго Лена, — разбойники вы этакие. Потерпеть не можете, пока я кончу готовить ужин.
— Попали мы с тобой, Таня, — вздохнул Владимир Андреевич, — но честное слово, больше не будем.
— Честное-пречестное не будем, — подтвердила Танюшка, а лукавинки так и прыгали в ее глазах.
Лена погрозила пальцем:
— Смотрите у меня, разбойники! — и опять удалилась на кухню.
Ужин начался весело. После второй стопки Владимир Андреевич захмелел, ему стало жарко. Снял пиджак, остался в белой шелковой рубашке, ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу воротника. Лена раскраснелась, глаза ее поблескивали, и это ее очень молодило, будто не было десяти лет замужества. На свадьбе, помнится, она вот так же раскраснелась, когда на требовательный крик «горько» Владимир поцеловал ее. Черт возьми, больше прежнего нравилась она ему сегодня, вот такая веселая и красивая. Если бы не Танюшка, он целовал бы ее в щеки, губы, глаза. Он улыбнулся, и улыбка его засветилась счастьем, простым человеческим счастьем.
Танюшку занимали свои заботы. Она рассказывала, как подралась с каким-то Витькой, но заметив, что ее не слушают, требовательно стукнула ложечкой о блюдце.
— Что это такое? — нахмурилась Лена. — Так и блюдце разбить недолго.
— Чего ты все с папой да с папой, а со мной нет.
— Как же нет? И с тобой и с папой.
— Ладно, ладно, я тоже тебя слушать буду, — сказал Владимир Андреевич. — Только ты мне больше про драку не рассказывай. Не люблю, когда девчонка дерется.
— А мальчишка?
— И мальчишка тоже. Ты не забыла стихотворение? Нет? Давай, мы с удовольствием послушаем.
Но только начала Танюшка декламировать, как в дверь настойчиво позвонили. Лена вышла открывать. Кто бы это мог быть? «Возможно, к нам в гости?..»
За дверью стоял парень, комкая в руках кепку. Он спрашивал Владимира Андреевича.
