— Ох, Сема, Сема…

— Ничего я не боюсь! — лихо сбил он на затылок шапку. — Чего стесняться? Пусть, смотрят. Ну, чего?

— Ничего! — засмеялась Зина и легонько подтолкнула его в плечо. — Езжай, езжай. Абадида ждет.

— Мигом! — отозвался он и, оглядевшись по сторонам, чмокнул девушку в щеку.

Машина уехала, а девушка долго еще стояла у конторы и смотрела вдаль на бугристую окраину села, на голубую весеннюю высь.

— Ну, Плакун, — продолжал в это время говорить Андриан, — теперь-то приберет она тебя к рукам, как пить дать, приберет. Зато человеком станешь и в коммунизм не жалко будет взять. У Ивана Сергеевича руки до тебя не доходили. К тому же очень добренький он. Ивановна, она, брат ты мой, це-епкая, хоть и молода.

— А! — тряхнул рукой Плакун. — Волком с вами завоешь, сверло в твою душу, — вывалился из комнаты медвежковатый, обиженный. Управляющий покачал головой:

— Непоко-орный.

— Ерунда, — уверенно пропел Андриан. — Ивановне покорится. Шелковый станет.

Управляющий не возражал: и в самом деле, хорошего ему помощника прислали.

Приезжий лектор рассказывал в клубе о решениях XXII съезда КПСС. Иван Сергеевич устроился в первом ряду. Слева от него примостился Андриан, справа — Игнатий Логинов, юркий мужичишка с бородкой клинышком. Сидел он, как на иголках, то и дело норовил локтем поддать управляющему в бок.

— Вот, елки-махалки, это да! Шагнем! А, Сергеев?!

Управляющий терпел, терпел и наконец сказал:

— Ты ж мне ребра поломаешь, Игнатий! Ну тебя к чомору.

Игнатий сгреб в левую ладонь бороденку, улыбнулся:

— Забываюсь, понимаешь. Ведь, прямо скажу, чудеса какие-то.

— Не сказка, брат ты мой, это де-ело, — сердито поправил его Андриан. — Шпыняться нечего. Ты любишь шпыняться-то.

— Тише вы! Дайте человека послушать! — послышался за их спинами женский голос.

Замолчали.

После лекции вышли на улицу. Небо вызвездило, а морозец выпал пустяковый, курам на смех.

— Эх-ма, — вздохнул Андриан. — Скореича бы весна. Духом ее тянет, а ждать еще, наверное, до-олго.

— Лектор-то ничего, красно баил, — заметил Игнатий. — Шагнем, чертям тошно будет. Да вот беда: на обочине мы живем, на нас только пыль с большой дороги. Шурин на целину сманивает. Махнуть, что ли?

Иван Сергеевич поморщился, даже заныл зуб — дупло. Не мог спокойно слушать этого шмыгуна, который дурную привычку взял: хаять свое, хвалить чужое, соседское. Любит поплакаться, хлебом не корми: «Вот у соседей, то ли дело, ферму так ферму отгрохали. У нас, дескать, тяп-ляп и готово!» И ведь хорошо знает: обе фермы строились по типовому проекту, камень брали из одного карьера, похожи одна на другую, как близнецы.

— Скатертью дорога, — подзуживал Логинова Андриан, — Нужен ты нам, как собаке пятая нога.

— Чем опять недоволен, Игнатий? — мрачно спросил Иван Сергеевич. Зуб ныл и ныл. — Чего тебе не хватает?

— Да как тебе сказать? — заскрипел Игнатий. — Нутро у меня такое — вперед рвется, на ТУ-104 охота в коммунизм лететь. А мы тут шажками семеним, шажки-то маленькие, воробьиные. Вот, скажем, у соседей все честь честью, они уже на ТУ-104 приладились и рукой нам махают: бывайте здоровы, мы спешим, мол, можете спать ложиться.

Боль стрельнула в висок. Иван Сергеевич прижал к щеке ладонь. Думал: «Ох, Игнатий, Игнатий! Любого ты доведешь до тихого бешенства. Помнится, после сентябрьского Пленума, когда у нас начались большие перемены, то говорил примерно такое же: на обочине живем, пыль глотаем, долго ли жить по старинке будем? Жить стали хорошо — все равно брюзжал: у соседей куда лучше. Шефы построили на окраине села добротные мастерские — маленький заводик, да и только! Радовались все, а ты скрипел. Надоел, как горькая редька, уехал бы куда-нибудь с глаз долой. Да кому такой нужен-то?»

На днях в конторе собрались мужики и разговорились о том времени, когда между городом и деревней разницы не будет. Игнатий махнул рукой: ждать долго, черепахой-то не скоро до того времени доползешь. У соседей другое дело. Кто-то и сказал тогда:

— Давно первые ласточки, Игнатий, к нам прилетели.

— Ой ли? Дай тую ласточку в руках подержать.

— Бери, кто тебе не дает? Телевизор каждый день смотришь. Смотришь ведь?

— Экая невидаль — телевизор! — поморщился Игнатий, и тогда у Ивана Сергеевича тоже заныл зуб.

Всегда выдержанный Андриан на тот раз взорвался.

— Балда ты этакая! — вскрикнул он. — Телевизор — невидаль! А давно ли ты с керосиновой лампой сидел? Теперь же, видишь ли, черт не брат! Живешь между людьми, как крот: двигаешься, место на земле занимаешь и ничего не видишь.

— С тобой и поспорить нельзя, — примирительно сказал Игнатий, даже некоторую неловкость почувствовал.

И вот теперь опять свое завел. Ему скажи: ложись спать, завтра в коммунизме проснешься. Все равно остался бы чем-нибудь недоволен.

Иван Сергеевич не стал втягиваться в спор. Не хотелось портить настроение. Думалось о перспективах, которые открывались в семилетии. Почему-то виделись цветущие сады. Возле каждого дома — фруктовый сад. Поглядишь, с одного конца улицы в другой — будто аллея парка. Яблоки наливные тянут ветки к земле; ешь — не хочу! Дорога вымощена…

Попрощавшись с Андрианом и Игнатием, он широко зашагал домой. Всю ночь Иван Сергеевич ворочался, вздыхал шумно, мешал жене. Она сердилась.

— Спал бы, чего уж там!

Попробуй усни, если в двери стучится завтрашний день.

Ночевать взял меня к себе Андриан. Мы стукнули в калитку его дома уже в двенадцатом часу ночи. Старуха-мать зажгла свет. Ни о чем не спрашивая, принялась перестилать для меня свою постель, — сама на печь залезла. Видно, неожиданные гости здесь не в диковинку. За стеклянной дверью млел мрак другой комнаты; там спала семья. На лавке у стола задрали хоботы два крана, установленные на игрушечных автомашинах. Андриан перехватил мой взгляд:

— Механики растут. Два. — И снял с горячей плиты сковородку с жареной картошкой. Мы сели за поздний ужин. Хозяин — тракторист и комбайнер — замещал заболевшего механика отделения.

— Начальник из меня плохо-ой, — признался Андриан. — Не для того рожден. Технику люблю. Вот без чего не могу, так не могу. С малых лет к ней привязан. Шкетом за трактором бегал. Я ведь еще молодой, с двадцать шестого года. На вид-то старше кажусь.

— Понешло-поехало, — прошамкала старуха. — Жаговоришь гоштя-то. Ему, поди, отдыхать охота.

— Ничего, бабушка, не беспокойтесь, — успокоил я ее. Спать и в самом деле не хотелось.

— Я тебе скажу, — не обращая внимания на реплику матери, продолжал Андриан и прицелился вилкой в поджаренный по краям кружок картошки, — тракторист на селе — фигура. Гла-авная! Все об этом знают? Нет, не все.

Андриан отправил картошку в рот, вкусно захрустел ею и взглянул на меня.

— Не все! — повторил он. — Ты знаешь. В райкоме знают. В области тоже. А те, кто тракторы делают, не знают. Не знают. Оби-идно!

Я не мог согласиться с таким утверждением. Как это не знают? Каждый год машины усовершенствуют, улучшают, так сказать, ее «деловые» качества. Андриан слушал со снисходительной улыбкой. Его улыбка распаляла меня. Я встал горой за всех тракторостроителей, начал горячиться. Старуха снова подала свой голос с печи:

— Не кричите, ради бога. Детей ражбуди-те. Штоб ваш леший побрал, полуношников.

Я сбавил тон, но Андриан улыбался по-прежнему, будто подзадоривал: «Крой, послушаю ученые речи. Больно ты прыткий. Я пятнадцать лет трактористом работаю, а ты, поди, за рычагом-то ни разу не сиживал. Кому же судить-то?»

— Верно говоришь, — неожиданно согласился он. — До войны были «натики». Видел? Ну вот. А теперь есть ДТ-54. Никакого сравнения с «натиком»: машина сильная, выносливая. Что тут скажешь? Ничего-о!

— Вот видишь, — ухватился я за его слова, — а ты утверждаешь…