— Снимщиков! Костя! — окликнул Ларин друга, не совсем понимая, почему тот находится здесь, вместо того чтобы лежать на своей койке и спокойно слушать радио.

— Привет, Павел, — без всякого воодушевления откликнулся Снимщиков. Ларину даже показалось, что он поморщился, словно был недоволен, что его оторвали от дела. Он видел, как неторопливо поднялся Снимщиков со стула, взял костыли и, опираясь на них и чуть вытянув ногу в гипсовом лубке, пошел навстречу Ларину.

— Очень рад видеть тебя, — сказал Снимщиков. — Как там все? Только выйдем отсюда. Мы здесь мешаем.

Они вышли на лестницу и закурили.

— Как ты живешь? — спросил Снимщиков.

— Все то же… Учимся… — ответил Ларин, прислушиваясь к тону товарища. — Ты почему усы сбрил?

— Да сбрил, и все тут, — ответил Снимщиков совершенно равнодушно, в то время как Ларин с сожалением смотрел на его оголенные губы. — Чище так…

— И давно это?

— Что?

— Да без усов.

Снимщиков пожал плечами:

— Недели три, что ли, не помню…

Ларин ожидал, что Снимщиков будет с пристрастием допрашивать его о положении дел в дивизии, но Снимщиков молчал.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Ларин, кивнув головой в сторону комнаты с чертежными столами.

— Да так, есть тут одна работенка.

— С каких это пор ты стал чертежником?

Снимщиков сильно покраснел, но сдержал себя.

— Тут особых знаний не требуется. Попросил начальник госпиталя. Я согласился. Неудобно же в моем звании сапожничать.

— Почему это тебе надо сапожничать?

— Есть тут и сапожная мастерская…

Снова они помолчали, и Ларин подумал, что, по всей вероятности, Снимщикову интереснее перенести чертеж с кальки на ватман, чем разговаривать о делах дивизии. «Эк тебя, брат, скрутило», — думал Ларин, разглядывая друга. Все больше и больше ему не нравилась оголенная губа Снимщикова.

— Это хорошая, интересная работа, — вдруг громко сказал Снимщиков. — Я совершенно не жалею, что взялся за нее. Я не хуже и не лучше других. Да, не лучше и не хуже… Это чистоплюйство отказываться от работы! — крикнул он, с враждебностью глядя на Ларина.

— Да я не спорю с тобой, — ответил Ларин, — и вообще я зашел проведать тебя, узнать о здоровье.

— Об этом не со мной. С врачами, с врачами разговаривай!

Они снова помолчали. Затем Ларин сказал:

— Ну, Костя, я пойду, до свидания.

— До свидания. — Снимщиков слабо пожал протянутую ему руку. Ларин уже повернулся, но Снимщиков остановил его. — Постой. Хочу тебя спросить: твой новый полковник или, кажется, он подполковник… Ты мне писал о нем…

— Ну?

— Да так, просто… Ты писал, что он очень… держит себя…

— Я разве так писал? Не помню…

— А я помню, — раздраженно сказал Снимщиков. — Мне это не приснилось. Послушай, как это «держит себя»? По-моему, так, — сказал он, не давая Ларину ответить. — Держит, значит, не дает себе распускаться, держит, значит, может все в себе пересилить. Верно?

— Да, пожалуй, — согласился Ларин.

— Конечно! — воскликнул Снимщиков, оживляясь. — Пересилить себя… Ну… Сломить, и тогда можно всего достичь. Помнишь — «выстоять»?

— Да, — сказал Ларин. — Но теперь этого мало: выстоять. Надо…

— Подожди, я сам знаю. Я не о войне, я о человеке. Человек может себе приказать выстоять?

— Может, — сказал Ларин. — Но для того, чтобы потом перейти в решительное наступление.

— Пашка, друг ты мой ситный! — закричал Снимщиков и восторженно обнял Ларина. С шумом упали костыли. Ларин нагнулся, поднял.

— Ну, желаю тебе, — говорил Снимщиков, взяв от Ларина костыли и опираясь на них. — Желаю… Ни пуха ни пера и все прочее. Кого знаю, всем привет. И про усы не горюй. Такие еще усы отрастим… — все так же, чуть вытянув ногу в лубке, он повернулся на костылях и вышел из коридора.

Ларин не зашел к госпитальному начальству. Слова, которые он мог услышать от врачей, все равно не сказали бы ему больше того, что он узнал за десять минут свидания со Снимщиковым.

Судя по письму, врач ждал перелома в болезни, после которого можно было бы сказать о судьбе Снимщикова. Но Ларину казалось сейчас, что Снимщиков лучше, чем врачи, понимает свое положение. Для Снимщикова слово «выстоять» было не только понятием тактическим, средством преодолеть боль, но и стратегическим планом его возвращения в жизнь, о котором так много толкуют врачи.

— А все-таки именно врачи посадили Костю Снимщикова за чертежный стол, — заметила Ольга, когда Ларин рассказал ей о своем посещении госпиталя. — Называется это трудотерапия. Я это отлично знаю. Таких Снимщиковых у них тысячи, и все они мечтают о фронте. Человек лежит и мечтает о фронте, с ума можно сойти. А когда человек делает нужное дело, он втягивается. Там у них и сапожные мастерские есть.

Ларин рассердился:

— Боевого офицера в сапожники!

— Так ведь ты сам говоришь: перелом — вот они и создают обстановку, в которой легче найти себя. Сапоги тачать — это тоже возвращение к жизни.

Ларин, подробно рассказывая о посещении госпиталя, лишь вскользь упомянул о своей встрече с Грачевым. «Все равно помочь Ольга ничем не поможет, а переживать будет».

Но все было не так, как предполагал Ларин.

Послышался звонок. Затем знакомый голос сказал:

— Здравствуйте, Валерия Павловна.

Ольга вопросительно взглянула на Ларина.

— Грачев? Что-то случилось… — Она пошла ему навстречу.

— Я просил Ларина ничего тебе не передавать, — сказал Грачев, входя в комнату. — Сегодня утром…

Это был уже другой Грачев, не тот, которого Ларин видел утром на заводе. Он очень коротко сказал о фашистском налете. Были жертвы. Есть разрушения в сборочном цехе. Говорил он короткими, цепкими фразами, и Ларин слышал в его тоне начальственные нотки. Его слова как бы приказывали Ольге: «Спокойствие! Выдержка!»

— Иначе мы не сделаем того, что должны сделать. Я дал слово в Военном совете. Должны сделать в пять дней. У меня расчет на тебя. Тебя молодежь знает. Пойдет за тобой. Я не прошу, чтобы ты работала, но надо прийти сказать людям… Пять дней, всего пять дней сроку! Конечно, тебе тяжело, ведь ты сейчас в декретном… — оборвал себя Грачев.

В наступившем молчании отчетливо прозвучал голос Валерии Павловны:

— В декретном… Ясно, что в декретном. — Она сказала эти слова по-обычному, ворчливо. Но вдруг все с надеждой взглянули на нее, и она все так же ворчливо продолжала: — Слава богу, и я рожала, и уже не молоденькая была… А ведь до последнего дня работала, присесть некогда было.

Ей можно было возразить, и даже надо было возразить, но сейчас именно эти ее слова были справедливы.

Грачев вздохнул:

— Плохо у меня сейчас с кадрами…

— Да никуда я не денусь, Илья Александрович, — сказала Ольга. И они заговорили торопливо и сбивчиво, жалуясь друг другу на постигшее их несчастье и называя имена раненых и тех, кто способен их заменить.

И только Ларин не принимал участия в этом разговоре. Имена людей, которые назывались, были ему не знакомы. И он не знал, кто из них способен взять двойную, тройную тяжесть и, взвалив ее на свои плечи, не уронить… Больше чем всегда он боялся теперь за жену, со страхом вспоминая завод и то, как Грачев водил его смотреть новую сборку. Мысленно он слышал посвист немецкого снаряда, слышал стоны раненых женщин… И все же у него не хватало сил сказать Ольге: «Нельзя».

Грачев ушел поздно. Ларин видел, что Ольга очень устала.

— Не надо было приходить Илье Александровичу, — вырвалось у него. — Разговор утомил тебя.

— Не говори так, Павел. Было бы хуже, если бы я узнала не от Грачева… — Они оба помолчали, каждый занятый своими мыслями, потом Ольга спросила: — Ты помнишь Зину Иванову? Неужели не помнишь? Глаза такие черные-черные… Мы ее в классе звали «Цыганенком». Ранили нашего Цыганенка… Так мне ее жаль! И еще одна моя подружка пострадала… Валя Демченко.

— Оля, ты должна беречь себя… Дай мне слово, что ты…

— Беречь себя… — повторила Ольга, как будто впервые вдумываясь в значение этих слов. — Как это сделать, Павел? Надо бы нам жить далеко-далеко отсюда, в красивом белом домике, чтобы вился плющ, чтобы на окнах стояли цветы в кадках. Хотел бы ты это? Хочешь?