— Я тоже за это время полюбил Николая, — сказал Ларин. — И не потому, Оля, что это твой брат. Нет, не потому! Он очень чистый, честный, душевный человек. Хороший товарищ. Способный военный. Правда, он еще не воевал, но я уверен, что он замечательно проявит себя.
— Накаркаете, — сказала Валерия Павловна и застучала посудой.
— То есть как это «накаркаете»? — переспросил Ларин.
— А вы, Павел Дмитрич, не смотрите, что я старая. Я все понимаю. Приехали — значит, перед боем.
— Ну, мама, вы всегда больше всех знаете, — вмешалась Ольга.
— Да что ж тут мудреного? Весь город только об этом и говорит. Такой бой будет… Тут уж либо пан, либо пропал. Так вы уж лучше Николая не перехваливайте…
— Надо бы печку затопить, — сказала Ольга поеживаясь.
— Я затоплю.
Ларин открыл вьюшки, сунул несколько поленьев в жестяную печку-времянку. Дрова негромко затрещали, и Ларин, встав на колени, принялся раздувать слабое пламя.
Ларин пододвинул к печке маленький столик и плетеное кресло. И когда он наливал чай и резал хлеб и подавал Ольге то стакан, то тарелку, он все время чувствовал на себе два взгляда: ревнивый Валерии Павловны и любящий Ольги.
— Милый, милый, мне так хорошо с тобой… Никуда не иди сегодня, — прибавила она не свойственным ей капризным тоном.
Услышав этот тон, Валерия Павловна укоризненно взглянула на Ларина: вот, мол, полюбуйтесь, что вы наделали.
— Уйду, Оля, но ненадолго. Надо зайти к Грачеву и в госпиталь: хочу повидать Снимщикова.
— Ну да, все работают, всем некогда, только я лодырь, — все тем же шутливо-капризным тоном сказала Ольга.
— Да кто же это говорит!
— Я говорю. Ведь с сегодняшнего дня я действительно вольный казак.
— Почему так? — не понял Ларин.
— Мама, он спрашивает «почему»! Глупый человек, Советская власть беспокоится о том, чтобы у капитана Ларина был здоровый и красивый сын. Разрешите доложить, товарищ капитан, декретный отпуск, товарищ капитан. Зато у меня есть молоденькая сменщица, — показала она на Валерию Павловну.
— Мама? Ты мне ничего не писала. Мама, это правда, вы работаете?
— Ахти, какие дела, — проворчала Валерия Павловна. — Кажется, руки у меня еще не трясутся.
— Иди, милый, по своим делам, — сказала Ольга, — мама поможет мне. Только возвращайся скорее…
Но Ларин не сразу попал к Грачеву.
— Директор завода занят, — сказала молоденькая девушка-секретарь с очень нежным лицом и стриженая под мальчика. На плечи ее был накинут серый пиджачок.
— Подожду, — сказал Ларин.
Он сел в угол и угрюмо смотрел на секретаршу. И легкая ее походка и нежное личико раздражали Ларина. Невольно он сравнивал ее с Ольгой.
Секретарша вдруг пересела за маленький столик и с удивительной быстротой напечатала на машинке какую-то бумажку.
— Долго я буду дожидаться?
— Надо подождать. Вы по личному делу?
— Почему вы так думаете? — Ларин ненавидел сейчас это нежное личико и прическу под мальчика.
Но в это время дверь из кабинета Грачева отворилась, и, к удивлению Ларина, оттуда вышел знакомый ему по кириковским учениям генерал.
Ларин встал, козырнул, но генерал не обратил на него внимания. Он подошел к секретарше и ласково провел рукой по ее стриженым волосам.
— Как дела? Как здоровье?
— Спасибо, товарищ генерал, — отвечала секретарша улыбаясь, — здоровье хорошее. Товарищ Ларин, пройдите к директору.
Ларин вошел в кабинет Грачева с готовой фразой: «Не люблю я, Илья Александрович, этаких вертихвосток». Но, войдя, ничего не сказал.
Лицо Грачева было так напряжено, что каждый мускул казался строго очерченным. Это мускульное напряжение должно было и не могло скрыть волнение душевное.
— Ну, здравствуй, — сказал Грачев. — Садись. — Он оперся ладонями о край стола, словно бы этим движением хотел придать устойчивость их встрече.
Зазвонил телефон, и Грачев, взяв трубку и опершись грудью о стол, сказал:
— Сейчас приду. — Он встал и спросил Ларина: — Ну, как там… у вас?
— Привез вам письмо от командира полка, — сказал Ларин. — Все учимся, Илья Александрович. Ждем приказа воевать.
— Да… Надо воевать, — тихо сказал Грачев. — Надо. Надо сделать, — повторил он, упирая на слово «сделать» и обращаясь к Ларину так, словно только от него зависел исход боя. — У меня, Павел, — продолжал Грачев все так же тихо и, как показалось Ларину, задумчиво, — у меня плохие дела, у меня немцы сборку разбили. Погибла только старуха вахтерша, но раненых много, и все женщины. Ума не приложу, как теперь быть. — И тут же стал рассказывать, что звонил в Военный совет и что генерал, только что к нему приезжавший, обещал бойцов из строительного батальона. — Ведь теперь не дни — часы решают…
— Илья Александрович, когда же это случилось? Я был дома, видел Ольгу, она мне ничего не говорила.
— Сразу же после ночной смены… Да, да… Вовремя ушла…
Ларин хотел спросить, много ли женщин ранено, но Грачев как будто угадал его мысли.
— Двадцать девять женщин, — сказал он и перевел дыхание. — Так все нашей сборке радовались. Из Москвы представитель приезжал, хвалил…
— Илья Александрович, вы же человек военный, вы знаете…
Грачев не дал ему договорить.
— Насчет потерь? Знаю. Все знаю. Только… не женское это дело — воевать. К этому я никогда не привыкну.
Снова зазвонил телефон.
— Да, сейчас иду, — ответил Грачев. — И знаешь, Павел, что я тебе скажу. Очень многое нам уже женщины простили. И в сорок первом году, и в сорок втором. Но вот верят своим русским мужикам. Ей бы жить поспокойнее, а она вот на этом заводе… Да еще сына тебе рожает. Ты мою Лизу видел? — спросил он, утихнув. Ларин покачал головой. — Да секретаршу мою, девушку безрукую?
— Безрукую? — переспросил Ларин шепотом.
— Зимой сорок второго немецкий снаряд левую руку оторвал. Протез… Понял? — сказал Грачев, снова наступая на Ларина. — А она: «Илья Александрович, не отправляйте меня в тыл!» Ну что? Верит она мне или нет? — он провел рукой по лбу, словно стирая страшные видения.
Выйдя вместе с Лариным из кабинета, Грачев положил на стол секретарши бумажку.
— Быстренько надо перепечатать. В пяти экземплярах. И разошлете по цехам. Ясно?
— Ясно, Илья Александрович, — ответила секретарша и порхнула к машинке.
От Грачева Ларин отправился в госпиталь к Снимщикову — его он не видел два месяца.
Первое время Снимщиков писал часто, в каждом письме жалуясь на госпитальную жизнь. Уже дважды его оперировали, но желанного результата не добились. Рана не заживала.
Посылая письма с частыми оказиями, Снимщиков неизменно спрашивал: «Скоро ли?»
Ларин понимал его вопрос. Снимщиков был измучен не столько болезнью, сколько одной, постоянно державшей его в напряжении мыслью: скоро ли в бой и успеет ли он, Снимщиков, выздороветь к этому сроку, а если не успеет, то ведь это равносильно тому, что он погиб.
Потом Снимщиков перестал писать и даже не отвечал на письма. Беспокоясь, Ларин послал письмо начальнику госпиталя. Ответ пришел незамедлительно. Это была длинная-предлинная бумага, в которой излагалось все течение болезни. Но за многочисленными медицинскими терминами и заключениями Ларин видел одно только слово, которого в бумаге не было: «Нет». Нет, Снимщиков в бою участвовать не будет. Он понял причину молчания друга.
У входа в госпиталь Ларин постоял с минуту. Кирпичная латка на стене многое напомнила ему. Здесь до гибели Бати работала Елизавета Ивановна. Здесь в сорок первом году лежал Ларин, и хирург Дмитрий Степанович, убитый впоследствии во время обстрела, вынимал у него из ноги осколки.
— …Восемь, девять… десять, одиннадцать… — терпеливо считал Дмитрий Степанович.
Дежурная сестра привела Ларина в комнату, ничем не похожую на палату. Под лампами, свисавшими на блоках, — столы. На них кнопками закреплены большие листы ватманской бумаги. За одним из таких столов Ларин увидел Снимщикова.
— Вот, пожалуйста, — сказала дежурная и вышла.
