— Что такое? — Я обернулся.

Клара была близка к обмороку. Ее бледные щеки фосфоресцировали в полумраке.

— Летучая мышь… О Господи… Огромная… Как кошка.

— Ну, сударыня, — слуга улыбнулся, — этого добра у нас хватает. Скоро вы перестанете их бояться и даже внимания на них обращать не будете.

— О Боже! — шептала Клара. — Мне дурно!

— Сударыня! — сказал слуга внушительно. — Советую вам поторопиться, иначе вы не успеете услышать последнюю волю умирающего. А для вас, — он подчеркнул это «для вас», — для вас очень многое от этого зависит.

— А далеко еще идти? — спросила мать.

— Уже нет, — отвечал слуга.

Далее мы шли в полной тишине. Спустились по какой-то заброшенной лестнице вниз, некоторое время пропетляли по узкому извилистому коридору, чтобы выйти в поистине огромное помещение, длиною не меньше полумили, сплошь уставленное подпирающими массивный потолок внушительными колоннами. Отсюда открывался выход на террасу, которая, в свою очередь, выходила во внутренний двор.

— Сюда, пожалуйста. — Слуга указал на неприметную дверцу, укрывавшуюся в стене напротив террасы, пропустил нас с поклоном, следом вошел и сам.

За дверью находился очередной коридор, имевший, правда, уже более обжитой вид. Стены были обиты желтого оттенка материалом, а в коридоре тут и там стояли стулья.

— Вам вот сюда! — Слуга указывал на дверь в конце коридора. — На этом разрешите откланяться!

Неспешно и важно побрел он прочь.

— Спасибо вам большое! — крикнула мать ему вдогонку.

Дверь скрывала исполинских размеров помещение, почти полностью темное. Лишь вдалеке, на противоположной от двери стене, было окно. Других источников света не наблюдалось. В скупом заоконном свете я различил собравшуюся в глубине помещения группу людей. Несомненно, нам надо было идти к ним.

—Нам туда, мама! — сказал я, беря мать, совсем уж растерявшуюся, под локоток.

Мы прошли все расстояние до людей, составлявшее не менее восьми десятков шагов. Что меня довольно неприятно поразило, так это то, что все они смотрели на нас, как мы приближаемся, однако не говорили ни слова. Мне показалось, что они похожи на мраморные изваяния. И я не понимал, отчего вдруг в горле у меня пересохло.

— Здравствуйте! — хрипло произнес я. — Нас ожидали? Мы наследники.

— Тсс! — сказал кто-то, а люди безмолвно расступились, освобождая мне, матери и Кларе проход. Мы вышли непосредственно к смертному одру.

Смертный одр представлял собою невообразимой величины кровать, на которой совершенно свободно мог бы разместиться на ночлег целый эскадрон гусар. Растерянно блуждал я взором по всей необъятной поверхности сего ложа, и лишь где-то в самом изголовье взгляд мой обнаружил умирающего. Тот, казалось, состоял из одних лишь костей, создавалось впечатление, что какой-то неведомый вурдалак или червь высосал из него все жизненные соки. Несомненно, этот высохший, замученный старикашка без единого волоса на гладкой, как лабораторная колба, голове и был могущественным Карлом-Людвигом фон Гевиннер-Люхс, бароном Дахау, моим дальним прадедушкой. Что еще бросилось мне в глаза? Неестественный цвет его кожи. Старик был желт. Желт, как… как не знаю что, как груша, как одуванчик, сравнения эти неуместны, но ничем иным нельзя описать этот ярко-канареечный цвет его кожи.

Тяжело дыша, старик метался по своему ложу наверняка в бреду. Около барона хлопотали двое. Первый из них — мрачного вида священник, чья персона заслуживает упоминания лишь в связи с его лицом, рыхлым, изрытым какими-то ямами — то ли оспинами, то ли следами давних прыщей. Да, упомяну также о выражении его лица. Оно было кислым, недовольным сверх меры. Можно было подумать, что его три часа подряд потчевали редькой вместо изысканного божоле.

Другой человек, по всей видимости доктор, суетившийся рядом с пастором, гораздо более привлекал внимание, и его невозможно не описать подробно. В противоположность долговязому священнику доктор был мал ростом. Описание сего престранного человека начну с самой, пожалуй, запоминающейся детали его внешности — носа. Нос его длинен, крючковат. На самом его кончике помещались очки с толстыми выпуклыми стеклами. Выпуклые линзы позволяли во всех подробностях рассмотреть глаза доктора. Лучики расходящихся от глаз морщинок почему-то сразу расположили меня к этому эскулапу. Немыслимый зигзаг рта, казалось, раскалывал его лицо надвое. Голову венчал парик зеленой бумаги. Одет был сей страннейший из докторов в лиловый кафтан в оранжевых горошинах, ярко-канареечные панталоны, кружевные брыжи (хотя я до сих пор не уверен, что это были именно брыжи), картонные чулки и горохового цвета туфли. На носках туфель, дополню, позвякивали серебряные бубенчики.

Священник соблюдал приличествующее мрачное молчание, лишь иногда губы его шевелились, выговаривая едва слышную молитвенную латынь. Доктор же, напротив, напоминал провинциального комедианта, запамятовавшего роль и теперь маскирующего свою забывчивость нелепейшими экспромтами. Время от времени он совершал странные прыжки, совершенно невероятным образом выворачивал нога, не забывая, однако, время от времени потчевать умирающего лекарством из склянки, на горлышко которой была насажена обыкновенная тряпичная детская соска. Едва лишь соске этой случалось коснуться губ умирающего, тот мигом отвлекался от бредовых видений и жадно, как младенец, чавкал и заглатывал содержимое склянки.

Клара, глядя на это, прыснула. Я толкнул ее локтем в бок.

— Дура! — сказал я едва слышно, но достаточно выразительно. — Прекрати немедленно! В твои-то годы!

На что моя перезрелая сестрица ответствовала так:

— Сам ты дурак!

«Замуж, замуж у меня пойдешь! — подумал я, лелея мстительное предвкушение. — Уж я-то позабочусь приискать тебе женишка под стать!»

Раздумья мои прервал подошедший ко мне нотариус — немыслимо долговязый, весь в веснушках, с ниточкой тонких усов над верхней губою. Мне предстояло ознакомиться с завещанием, написанным на изящном свитке драгоценного пергамента и скрепленным фантастически красивой фамильной печатью. В нескольких словах суть этого документа такова. Я, как единственный наследник умирающего (наследниками считаются только лица мужского пола), получаю после его кончины в свое безраздельное владение весь замок со всеми прилегающими угодьями и миллионное состояние. Дальше в завещании следуют различные маловажные подробности и в конце содержится весьма существенная оговорка: полноправным наследником я делаюсь только спустя год после кончины барона Карла-Людвига. Весь этот год я обязан прожить в родовом замке баронов фон Гевиннер-Люхсов. Если хотя бы одну ночь я проведу за пределами замка, то автоматически лишаюсь всего состояния и замка с угодьями. Ничего себе оговорочка! Хотя ради миллионного состояния стоит годик потерпеть.

— А в чем, — спросил я нотариуса, — смысл этого пункта завещания? Зачем нужно мое постоянное присутствие в замке?

— Это, — отвечал нотариус, — освященная веками традиция. За год, проведенный в замке безвыездно, высможете полностью вникнуть во все хозяйственные и прочие дела. Слуги привыкнут видеть в вас хозяина. Кроме того, бароны фон Гевиннер-Люхсы никогда не отличались общительностью и презирали пустые светские развлечения.

— Боюсь, — сказал я, — я не из их породы. А как же, — продолжал я, — быть с моей учебой в университете? Не могу же я ее бросить, почти уже одолев курс наук?

— Вы, — отвечал нотариус, — сможете продолжить ее, ко только после годичного пребывания в замке. К тому же, — добавил он, — между нами, скажите, господин наследник, на кой черт владельцу миллионного состояния может понадобиться жалкая профессия врача? Живите, наслаждайтесь жизнью, плюньте на нудную схоластику!

— Легко сказать «плюньте», — возразил я. — Но ведь, состояние можно и промотать, а профессия никогда не помешает.

— Решайте сами, господин наследник, — усмехаясь, отвечал нотариус. Похоже, у него не оставалось сомнений в судьбе состояния после моих неосторожных слов.