Хотя дело Зенгера и послужило прецедентом, само по себе оно, конечно, еще не утвердило такого истолкования закона. Напротив, потребовалось еще несколько поколений, прежде чем перемена оказалась принятой. Только в 1784 году выдающийся английский юрист Томас Эрскин успешно использовал аргументацию Гамильтона в одном деле о клевете; в форму же закона принцип был облечен парламентом лишь в 1792 году, а в Соединенных Штатах, на большей их части, еще позднее.

Примечательным фактом, заслуживающим особого внимания, является то, что еретические и раскольнические — как в религиозном, так и в политическом плане — движения, составляющие столь значительную часть колониальной истории, — Роджер Уильямс, Анна Хатчинсон, Джон Уайз, «ведьмы», квакеры, сторонники «нового просвещения», бунтовщики вроде Зенгера, — все они находили массовую общественную поддержку и многочисленных приверженцев и сочувствующих, несмотря на связанные с этим тяжелые кары².

В этой связи заметим, что профессор Росситер совершенно неправ, когда, хотя и в согласии с взглядом, выраженным в большинстве исторических исследований, посвященных данной теме, он заявляет (во введении к своему труду «Пора посева семян республики»), что «проповедники, купцы, плантаторы и юристы — вот кто олицетворял собой дух колониальной Америки». Перечисленные элементы действительно составляли в целом образованные слои этого общества, но и массы рабов, слуг, рабочих, ремесленников, кустарей и йоменов также являлись духовной силой колоний, их умы были полны идей, и притом таких, которые часто разнились от идей тех, кто стоял «выше» их. Идеи масс находили выражение обычно в формах деятельности, отличных от книгопечатания, но от этого они не становились менее реальными. Больше того, как свидетельствует жизненный путь таких личностей, как Уильямс, Хатчинсон, Уайз, Зенгер, они находили выражение также в поддержке, если не в пробуждении (как это бывало порой), прогрессивных идей, возвещенных представителями революционной интеллигенции данного периода.

Колониальный период достиг своего апогея в национальной революции. Совершенно очевидно, что необходимой предпосылкой такой революции являлось существование нации; в данном случае новой нацией, утверждавшей свое право на самоопределение, была американская нация.

По сей день, однако, имеется ряд выдающихся мыслителей, в том числе и американских, которые придерживаются мнения, что Соединенные Штаты не являются нацией. Например, Джон Герман Рэндол в своей статье «Дух американской философии», опубликованной в коллективном сборнике «Источники американского духа» (1948 год), настаивает на том, что Соединенные Штаты «являются континентом, а не нацией» и что поэтому «истинную сущность нашей истории» составляют региональные и групповые противоречия и конфликты, а вовсе не какая-то национальная ткань, в которой можно проследить отдельные образующие ее нити и различить узор.

На мой взгляд, те, кто придерживается подобного мнения, заблуждаются; они смешивают сложное, специфическое и многообразное с коренными противоречиями (хотя нельзя отрицать, что групповые противоречия играли весьма значительную роль в истории США). Дело не только в том, что Соединенные Штаты представляют собой нацию в середине XX столетия; основа американской национальности была заложена тринадцатью колониями уже к середине XVIII столетия, а по прошествии двадцати последующих лет своего созревания они смогли уже объединиться и утвердить свое право на национальное существование на поле брани.

Процесс складывания американской нации покоился на двух столетиях общего и неповторимого опыта. Эта нация явилась плодом двух столетий совместной жизни и деятельности, покорения природы, тесного общения на американской почве и резкой обособленности от Европы, существования в условиях новой фауны, флоры и климата, борьбы с индейцами, колониального статуса и крепнущего противодействия этому статусу, непрестанного покорения диких мест, — что в свою очередь еще более отдаляло многих американцев (таково было их особое и общее наименование уже к концу XVII столетия) от Европы и в еще большей мере приковывало их внимание к проблемам и условиям, специфическим для них самих.

Процесс отчуждения от Европы носил диалектический характер. Дело не ограничивалось тем, что американцы испытывали чувство единства между собой, проистекавшее из их удаленности от Европы; играл роль и тот факт, что англичане в свою очередь считали Америку чуть ли не другой планетой. Такие люди, как Босуэлл и Джонсон, признавались друг другу в конце 1760‑х годов, что они ровным счетом ничего не знали об Америке, а Джонсон выдал свое невежество, заявив что Америка — это обитель «варварства». Даже англичане, профессионально занятые Америкой, и те обнаруживали ужасающее невежество в том, что касалось Нового света. К примеру, Торговая палата — главный административный орган по делам колоний — вследствие своих ошибочных представлений сама вносила в разные времена немалую путаницу в издаваемые ею распоряжения; так, например, она полагала, что Перт-Амбой находится не в Нью-Джерси, а в Вест-Индии, что Виргиния представляет собой остров или что конфедерация индейских племен, известная под названием «Шести народов», обитала в Вест-Индии. Больше того — в Англии вообще считали обычно, что тринадцать колоний составляют часть Вест-Индии, и один учебник географии¹, выпущенный Оксфордским университетским издательством (и, как гласил его подзаголовок, «предназначенный для употребления юными студентами в университетах»), содержал главу, так и озаглавленную — «Об Америке, или Вест-Индии».

Не удивительно, что колонии постоянно испытывали нужду в представителях, имевших более или менее постоянную резиденцию в Англии, так что к 1760‑м годам такой представитель, как Бенджамин Франклин, приобрел все отличительные черты посла, представляющего одну страну в другой.

Осознание наличия коренного расхождения интересов между самими колонистами и английскими правителями, владычествовавшими над колониями, очень рано привело к подозрениям, предостережениям и страхам, что с развитием колоний колонисты вырвутся на свободу и утвердят свою независимость. Джеймс Гаррингтон в своем весьма влиятельном произведении «Республике Осеана» («Commonwealth of Oceana»), опубликованном в 1656 году, писал, что американские колонии — «пока еще младенцы, неспособные жить без того, чтобы сосать грудь городов своей матери-метрополии, но я не сомневаюсь, что по достижении совершеннолетия они сами оторвут себя от этой груди».

Та же мысль и даже тот же образ многократно возникают и в позднейшей английской литературе. Так, один памфлет, датированный 1707 годом (автором его был выдающийся ботаник Неемия Грю), предостерегал, что «когда население колоний станет многочисленным, а развитие в них ремесел и наук сделает их сильными», то они, «забыв о своем родстве с метрополией, [могут] объединиться в союз и помышлять только о том, какими средствами им поддержать свое честолюбивое стремление стоять на собственных ногах». Та же мысль содержится и в одном из пользовавшихся большой популярностью «Писем Катона» 1722 года: «Ни один звереныш не сосет сосков своей матери дольше, чем он может извлекать из них молоко… Так и ни одна страна не станет хранить покорность другой только оттого, что их бабушки были знакомы между собой».

Сэмюэль Джонсон писал в 1756 году на страницах «Литерари мэгезин» о «страхе, что американские колонии покончат со своей зависимостью от Англии», хотя дальше он выдал свое невежество, развеяв этот страх как «химерический и суетный».

Оливер Голдсмит в «Гражданине мира» (1762 год) предостерегал, что колонии становятся настолько многолюдными и настолько могущественными, что сохранение их подчинения Англии маловероятно, ибо: «Колонии должны всегда быть строго соразмерны своей метрополии; когда же они становятся многолюдными, они становятся и могущественными, а становясь могущественными, они становятся также независимыми; таким-то образом подчинению приходит конец». Сходным образом один француз, посетивший колонии в 1765 году, уже в ту пору писал о них как о чем-то едином и выражал уверенность, что «эта страна не может долго оставаться подчиненной ни Великобритании, ни какой-либо другой отдаленной державе». Это он считал совершенно очевидным, ибо «размеры страны столь велики, каждодневный прирост ее населения столь значителен (и она обладает всем необходимым для собственной защиты и даже больше, чем для защиты), что нет ни одной нации, которая казалась бы более предназначенной для независимости».