— Так и мы должны поступить! — твердо заявил Настасе. — Сейчас вся страна зашевелилась. Не годится нам хуже других быть. Нынче же весной нужно нам стать хозяевами земли.

— А Христофор разве на это пойдет? — раздался чей-то голос.

— А кто его спросит? — поднялся во весь рост Настасе. — Крышка твоему Христофору. Спета его песенка. Теперь мы — сила!

— Так Христофор ведь не один, — выкрикнул еще кто-то из толпы. — С ним и жандармы, и примарь, и волостное правление, и городская управа.

— Ну и что с того? — высмеял его Настасе. — Что такое Христофор без нас? Нас ведь в тысячу и тысячу раз больше. Захотим — землю перевернем!

Люди притихли, словно подавленные собственной силой. Старик Гытулец завертелся вокруг него волчком, все выпытывал:

— Значит, говоришь, пойдет дело у нас теперь?

— А как же иначе! — заверил его Настасе. — Кто кого!

Приятель мой на время замолчал, прислушиваясь к тишине, царившей на этом солнечном берегу Дуная. Затем продолжал задумчиво:

— Да, вот что принес к нам в село Настасе. Дух мятежа принес он с собой, веру в нашу силу, решимость бороться. Он стал той искрой, которая помогла разжечь давно тлевший в нас огонь!.. Уже в тот вечер задавал я себе вопрос — откуда у него это мужество, эта уверенность, знание того, что надо делать? Мне не терпелось расспросить его об этом. Потому, когда народ разошелся, окрыленный надеждой, с вновь пробудившейся тоской по земле, я остался у Настасе. Некоторое время украдкой наблюдал за ним. Чем-то он смущал меня. Уже в тот вечер я понял, что вернулся он с фронта другим человеком.

— Настасе, — решился я наконец, — люди на селе болтают, что ты коммунист.

Он посмотрел на меня в упор своими большими блестящими глазами — помнишь, какие они у него были, голубые и ясные, — но ничего не ответил, только усмехнулся про себя. Его жена, Замфирица, до того стоявшая прижавшись к печи, покачивая в корыте ребенка, тут бросила невольно взгляд на его изуродованное плечо и неожиданно разрыдалась.

Он подошел к ней, обнял ее здоровой рукой и, прижав к груди, мягко спросил:

— Ну с чего ты вдруг?

Затем глаза его внезапно загорелись, и он воскликнул:

— Ах, Сандуле! Замфирица! Вы и представить себе не можете, какая у нас будет здесь жизнь!

Он стоял перед нами сильный, рослый, с горящими глазами, устремленными куда-то вдаль. Казалось, он видел перед собой эту чудесную жизнь и потому был так растроган и так радостно билось его сердце. Но мы, забитые, задавленные нуждой и горем, не понимали его, не могли разделить его мечты.

— Ты не ответил мне, — напомнил я ему, чтобы вернуть к действительности.

— Да, Сандуле, я коммунист, — подтвердил он подозрение села. — На фронте, потом в госпитале, в Бухаресте, научился я от людей, что по-иному нужно жить.

При этих словах Замфирица снова расплакалась у него на груди, а я сидел подавленный, потупив глаза. Для нас обоих коммунизм был каким-то страшилищем, так запугали нас им бояре. Настасе посмотрел на нас и вдруг весело рассмеялся, очевидно представляя себе, что мы сейчас думаем. Он легонько отстранил жену и зашагал по комнате. Я смотрел на него недоумевающий, растерянный. Настасе остановился у печки и стал качать ребенка, которого разбудил своим смехом. Затем повернулся ко мне и произнес с горечью:

— Сандуле и ты, Замфирица! Какой думаете избрал я путь? Ради чего оставил эту руку в Трансильвании? Не для того же, чтобы по-прежнему благоденствовали бояре, чтобы, как и раньше, гнули мы спину на Христофора? Вот ты, Сандуле, — он схватил меня за грудь. — Какой бы ты хотел, чтобы была наша жизнь?

— Какой? — забормотал я, застигнутый врасплох. — Ну, без бояр… Чтобы земля стала нашей и… чтобы хорошо жилось…

— Так ведь того же хотят и коммунисты! — воскликнул он. — Ты ведь сам только что прочел об этом в их газете.

В тот вечер мне не удалось поспорить с ним, потому что кто-то начал вдруг неистово барабанить в дверь. Настасе вышел в сени отпереть. На пороге толпились жандармы с винтовками. Мы с Замфирицей так и замерли посреди комнаты. Но Настасе не растерялся и, загораживая им рукою вход, спросил, едва сдерживая себя:

— Что вам здесь понадобилось?

— Айда с нами в караулку! — выпалил один из жандармов. — Хватит, поагитировал! Явился с разгоряченной башкой и мутишь все село!

На мгновение и Настасе онемел, даже в лице изменился. Но тут же пришел в себя, выхватил у одного из жандармов винтовку и, замахнувшись, так гаркнул на них, что стены задрожали:

— Кто?! Я? Чтобы я с вами пошел в караулку?! Да вы знаете, откуда я пришел?!

И если бы не крик Замфирицы, раскроил бы он им тогда черепа. Тут и я опомнился и бросился к нему. Вырвал у него из руки оружие и швырнул жандармам, которые поспешили убраться за ворота.

На следующий день село бурлило. Возвращение Настасе, его столкновение с жандармами ворвались в нашу жизнь, как буря. Дух противодействия, тлевший в наших сердцах, вспыхнул сейчас с новой силой. Назревал бунт. Настасе прибил к наружной стене своего дома доску, на которой вывел крупными буквами: «Партия коммунистов. Село Трестиень». Вечером возле его дома снова толпился народ. Огонь мятежа разгорался все сильнее. Нужно было, чтобы этим огнем овладел человек, который не боялся бы больше силы бояр и умел бы обуздать его так, чтобы сгорела в нем несправедливость и чтобы засиял он людям добром и правдой. Этим человеком и стал Настасе.

Приятель мой снова замолчал. Лицо его помрачнело. Казалось, он совсем забыл обо мне, погруженный в свои мысли. Он следил глазами за колыханием воды, которая поднялась почти до надгробного камня и тополей.

— Месяц спустя, — продолжал он через некоторое время свой рассказ — голос его звучал сейчас тихо, приглушенно, — у Настасе уже не было ни единой свободной минуты. Большая половина села сплотилась вокруг него, в основном беднота, жаждущая земли и иной жизни. Но не одно только наше село взбудоражил Настасе. Он обошел все окрестные деревни на берегу Дуная до самого портового города и вывел их из оцепенения. По временам уходил он и в город, к рабочим судоверфей, и приносил нам от них братское слово одобрения и обещание поддержки, а также газеты и книги. Жандармы больше не трогали его: они не осмеливались выступать против половины села. Настасе они обходили или делали вид, что не замечают его, не знают, что мы все чаще и чаще собирались в его доме и все позднее засиживались там по ночам.

Мы начали исподволь подсчитывать земли Христофора и прикидывать, как нужно будет поделить их между крестьянами, учитывая возможности и нужды каждого, чтобы все было по справедливости.

Бояре и еще кое-кто из богатеев села, такие, как Цэкэлие, Броаскэ и примарь Дуцэ, рвали и метали, не переставая грозить нам каторгой и виселицей… Признаться, нас от их слов частенько дрожь пробирала. Настасе же только смеялся в ответ на их угрозы.

— А что им остается делать, как не беситься? — спрашивал он нас. — И что вообще могут они сделать, если вся страна, и мы, и рабочие, вдруг поднимемся против них?.. — И, словно предчувствуя, что ему лично не придется принять участие в этих грядущих событиях, добавил: — Один, другой, десяток человек из нас могут погибнуть, но тысячи, миллионы останутся. И никогда не свернут со своего пути.

И так дожили мы до середины февраля, до начала весны. Ты ведь знаешь, у нас здесь, на Дунае, весна приходит намного раньше, чем в другие части страны… Снег начинает таять, солнце греет все сильней, южный ветер несет тепло. По утрам, стоя у околицы, мы частенько засматривались на поля Христофора. То в одном, то в другом месте уже появлялись черные плешины. А когда солнце стало по-настоящему припекать, освобожденная от снега земля начинала куриться и над пашнями поднимался, нависал тяжелый пар.

— Ты, — словно в чем-то укоряя меня, заметил приятель, — сызмальства ушел из села. Тебе не понять, что чувствует крестьянин при виде возрождающейся земли… В эти дни, — вернулся он к теме своего рассказа, — как-то в воскресенье после полудня нагрянули к нам на село рабочие из портового города. И прошли прямо к дому Настасе. Видно, что была у него с ними договоренность. Потому и потребовал он от нас, чтобы все мы обязательно явились к нему под вечер. Сам он с несколькими крестьянами, ближе связанными с коммунистами, повел рабочих в дом. Остальные все ждали во дворе. Совещались они с час. Уже начало смеркаться, когда они вышли наконец к нам. Народу собралось уйма. Один из рабочих, стоя на крыльце, произнес перед нами речь. Говорил про земельную реформу, про бояр и господ, про братство рабочих и крестьян…