— Разреши мне остаться у тебя до ночи, дяденька Мартон, — попросил я его.

Мартон вздрогнул, словно отгоняя от себя тяжелые мысли, и стал отечески ласково гладить меня по лбу рукой.

— Ты дитя, сынок, — сказал он с упреком. — Куда ты пойдешь?

— Нет, дяденька Мартон, — продолжал я упрямиться, — я ведь понимаю…

— Ничего ты не понимаешь, — прервал он меня, закрывая мне рот рукой. — А почему я это сделал? — произнес он своим обычным грохочущим басом. — Потому, что не забыл, что моего Андраша Хорти послал в бой…

Мартон Хорват помолчал некоторое время, словно преодолевая воспоминания о сыне. Я нашел его руку и молча сжал ее. Эта жесткая, тяжелая рука с трудовыми мозолями крестьянина напоминала мне руку отца. Одно мгновение потребовалось, чтобы повернуться и поцеловать ее.

— Прости меня, дяденька Мартон, — произнес я немного спустя. — Я должен тебе признаться, сегодня ночью я подумал, что ты сговорился с мельником выдать нас немцам.

Мартон Хорват поднялся, возмущенный, и посмотрел на меня холодно, подозрительно.

— Глупо ты подумал, сын, — бросил он сердито.

Потом, указав на поставленную у постели миску с молоком, направился к выходу. Огорченный, я позвал его несколько раз, но он даже не взглянул на меня.

Так я снова остался один на своем ложе из конопляной пакли. Мне было жаль, что я рассердил Мартона. Весь день я промучился, упрекая себя. Но в то же время не переставал следить за движением немцев в саду. До молока я не дотронулся. Какую пользу могло оно мне принести? Больна была моя душа, не тело.

Позднее, после полудня, в самый разгар жары, я вдруг услышал испуганное тявканье собаки и немецкую речь во дворе… «Они напали на след, — подумал я с ужасом, — и пришли взять его». Снова подполз я под стреху и приподнял черепицу. Два молодых солдата, краснощеких, белокурых, со сдвинутыми на затылок касками, стояли перед домом, держа в руках гроздья фляг. Дяденька Mapтон вышел к ним с ведром и не спеша наполнил им фляги водой. Немцы давно уже скрылись за деревьями, а он все еще стоял с ведром в руке и собакой у ног…

Вскоре после этого я услышал скрип шагов по лестнице, и дяденька Мартон появился в отверстии чердака. Молчаливый и задумчивый, он сел у моего изголовья. Я увидел, что он больше не сердится на меня, и сразу успокоился. Некоторое время Мартон испытующе смотрел на меня, покручивая свои пышные черные усы. Потом спросил:

— Когда придут наши, сынок?

Я увернулся от прямого ответа, пробормотав что-то невнятное: не мог же я выдать ему военную тайну, сказать, что именно сегодня в ночь наш батальон горных стрелков должен атаковать Луну и мост у Джилэу. Мартон Хорват понял мое замешательство и не настаивал. Но я сам не мог скрыть от него всего до конца: без его помощи я не смог бы выполнить ничего из того, что задумал.

— Хочу кое о чем попросить тебя, дяденька Мартон, — сказал я, схватив его руку и тихонько прижав ее к груди. Мартон посмотрел на меня еще более подозрительно. Когда наши взоры встретились, я добавил шепотом: — Дяденька Мартон, снеси меня ночью на кукурузное поле. Мне нужно до полуночи добраться к своим.

— Как же ты пойдешь? — возразил он, указывая на мою привязанную к доске ногу.

— Я уже набрался сил, дяденька Мартон, — заверил я его. — Мне бы только до поля дойти, а там легче будет, оттуда доползу…

Мартон Хорват только покачал головой и снова погрузился в свое суровое молчание. Видя это, я не решался раскрыть ему свои дальнейшие намерения и тоже замолчал. Потом подполз опять под стреху и стал смотреть на поля, за которыми находились наши.

«Если бы мне только попасть туда, — размышлял я про себя. — Может, хватило бы у меня сил доползти до батальона…» Мне нужно было попасть туда во что бы то ни стало. Ночью батальону предстояло выступить на Клуж и отрезать немцам путь к бегству. Для этого ему нужно было прежде всего пройти через Луну. А здесь были немцы… Погруженный в свои мысли, я не сразу почувствовал, что Мартон растянулся рядом со мной. Долго смотрели мы оба на ржавые осенние поля и на дороги, которые вели к нашим. Так и застали нас сумерки, набросившие на все кроваво-красный покров. Тут дяденька Мартон схватил меня за плечо и, повернув так, чтобы мы снова могли смотреть друг другу в глаза, прошептал раздельно:

— Я пойду.

Что мне было сказать ему? Я так растерялся, что не находил слов. О таком исходе я даже не смел думать. Мне казалось, что будет гораздо проще, если я пойду туда сам, даже такой калека, каким я был сейчас, чем Мартон Хорват. А он, не выпуская моего плеча, повторил:

— Я пойду, сынок.

— Трудно тебе будет, дяденька Мартон, — попытался я отговорить его.

Но Мартон Хорват сделал мне знак молчать, и мы снова припали к поднятым черепицам. В слабом сумеречном свете растрепанные кукурузные листья казались медными. За ними в глубине виднелась в дымке полоса леса. Там стояли наши. Справа, в стороне Сомеша, поднимался молоденький лес: голый и неподвижный, он казался бронзовым.

— Я пойду по тропке, — раскрыл мне свой замысел Мартон. — Возьму сперва на Джилэу, чтобы обмануть немцев. Войду в лесок и потом выйду из него в сторону полей. А оттуда одним махом к фронту…

Я тут же, на чердаке, набросал несколько строк на бумаге. Мартон Хорват смотрел на нее с таким уважением, будто это была какая-то драгоценность. Сложив вчетверо, он заботливо сунул ее за подкладку кромки штанины. Потом спустился по лестнице и вышел во двор. Подозвал к себе собаку и, приласкав, привязал ее у двери дома. Навесил на дверь замок и широким, размеренным шагом, все такой же задумчивый, пересек двор по направлению к конюшне. Вывел оттуда рослого вороного красавца с гладким блестящим крупом, дрожавшего от возбуждения. Видно было, что крепко любил Мартон Хорват своего коня — он смотрел на него словно с изумлением. Постоял еще немного во дворе, потрепал коня ладонью по шее, потом взял за узду и вывел за ворота. На улице вскочил на него, помолился, глядя на небо, и тихим шагом двинулся по дороге к Джилэу.

Я видел все, что произошло потом. Мартон Хорват вскоре свернул с дороги в лесок, тот самый, что поднялся на месте вырубки. Он оставался там до тех пор, пока настолько стемнело, что он мог скрыть свой побег от немцев, и пока еще было достаточно светло, чтобы можно было различить дорогу. И вдруг из лесочка вылетел галопом всадник и помчался по направлению к кукурузному полю. Первые пять — шесть сотен шагов он пролетел как видение, словно паря в воздухе… Я окаменел, не спуская с него глаз и затаив дыхание. «Если домчится до кукурузы, его жизнь будет спасена и наше задание будет выполнено», — подумал я. Но немцы открыли по нему яростный огонь из нескольких пулеметов, когда до поля оставалась какая-нибудь сотня шагов. Мартон Хорват припал к шее коня и помчался еще быстрей… Пули преследовали его по пятам, как гончие. Они ударялись о землю то впереди, то позади него, взметая столбы пыли. И вот на расстоянии всего тридцати шагов от края поля конь рухнул на всем скаку и, перекувырнувшись несколько раз, распластался на земле. А вместе с ним и Мартон Хорват.

Всю ночь просидел я у входа на чердак с рукой на винтовке и гранатами рядом с собой. Горько упрекал я себя, что позволил Мартону идти, и хотел отомстить немцам, как только они откроют дверь. Думал я и о наших, которые тщетно будут ждать нас с вестями. К полуночи немецкие пулеметы еще раз тревожно затрещали, вспугнутые, возможно, шелестом кукурузы. А потом все погрузилось в тишину и тайну.

Однако к рассвету со стороны Джилэу послышался яростный гул сражения. Бешено, как при наступлении, стучали пулеметы. Тяжело, как далекие подземные удары, бухали орудия. «Дошел! — обрадованно подумал я. — Мартон Хорват дошел!»

Сражение развернулось на фланге и в тылу немецкого фронта у Луны и на пути к Джилэу.

«Спасся, значит, Мартон! Жив!» Мне хотелось громко кричать от радости: «Жив! Жив!» Вся кровь прихлынула к сердцу. Я пополз к месту своих наблюдений, под стреху. Ночь все более светлела, и все яснее выступали из мрака тропки на кукурузных полях и просеки в лесочке. Перепуганные немцы, сгрудившись у пулеметов, били в направлении Сомеша и Джилэу. Они знали, что путь к отступлению им отрезан, и охвачены были тревогой, как дикие звери в предчувствии бури.