Добежав до своего дома, я остановился как вкопанный: дома не было, он был полностью разрушен. Неподалеку стояла пожарная машина, и несколько пожарников заливали водой еще дымящиеся развалины. Тут я увидел санитарную машину с красным крестом на стекле. Только теперь я подумал, что среди убитых может оказаться и моя мама. Меня охватил ужас.

— Мама! — закричал я, не помня себя от страха, бросаясь вперед. — Мама!..

Через мгновение я был перед развалинами. От нашего дома не осталось даже стен. Все было превращено в груду кирпича и мусора. В этот момент появились два санитара с носилками. На носилках лежала женщина. От страха у меня потемнело в глазах. Голова закружилась, но я все же нашел в себе силы подбежать к ним… и тут же, как подкошенный, повалился на носилки: на них лежала мама…

— Мама… — охваченный ужасом, простонал я и заплакал навзрыд. Санитары, увидя мое горе, положили носилки на землю, рядом с машиной скорой помощи. Я, рыдая, обхватил тело матери и прижался лицом к ее груди, словно искал у нее утешения. Кто-то из пожарников, видимо, не выдержал этой сцены и оторвал меня от матери. Сквозь слезы я в последний раз увидел ее лицо. Оно было желтым, изможденным, высохшим; бескровные, посиневшие губы стали тонкими и холодными. Из уголка рта протянулась темная ниточка крови. Сквозь приоткрытые веки я увидел ее застывший взгляд. Но ни металлический блеск, появившийся в нем от голода и страданий, ни сама смерть не могли убить до конца мечтательность и доброту, которыми всегда светились ее глаза. Безжизненно свисавшая с носилок рука с красными узловатыми изъеденными щелочью пальцами, старая ситцевая юбка и залатанная блузка свидетельствовали о ее трудной доле в этой жизни…

Когда я пришел в себя и смог различать окружающие меня предметы, машина скорой помощи уже уехала. Я лежал на куче мусора, которая возвышалась на том месте, где когда-то стоял наш дом. В руках у меня были купленные мною для мамы огурцы, хлеб. Мысленно я продолжал подсчет, которым меня так околдовал цыганенок в бомбоубежище. «Если продам сотню газет — заработаю десять леи… если продам две сотни — двадцать лей, то есть столько, сколько зарабатывает за день мама стиркой белья… если продам пять сотен — пятьдесят лей, больше, чем зарабатывает отец. А если тысячу экземпляров?!» Но вдруг вспомнив, что теперь мне больше не для кого зарабатывать такие деньги, я заплакал. Мама ушла навсегда. Надежды увидеть отца не было никакой. Его, наверное, схватили шпики, и он разделил судьбу Гицэ Стиклару… А я остался один, один на всем белом свете. Тут я снова упал на кучу мусора и, закрыв лицо руками, заплакал. Я горько плакал до тех пор, пока, отупев от горя и усталости, не впал в забытье. Так я и заснул.

Проснулся, когда начало темнеть. На руины предместья опускалась густая, дремотная темнота. Пустынная улица вся была завалена кирпичом и мусором, как после сильнейшего землетрясения. Под прикрытием уцелевшей стены кто-то стелил тряпье, устраиваясь на ночь. Откуда-то издали время от времени доносился надрывный плач женщины. На другой стороне улицы какая-то собака рылась в куче отбросов. Иногда она поднимала голову и протяжно выла. При виде этой мрачной картины мне стало страшно. Я встал и, тяжело передвигая ноги, пошел куда глаза глядят.

Не знаю, где я бродил всю ночь, но утром я снова очнулся на той же куче мусора, где некогда стоял наш дом. Яркие лучи солнца заливали светом руины. Через несколько домов от меня на грубом шерстяном одеяле, постланном на земле, играл на солнышке ребенок. Он задирал свои пухлые ножонки, трепал своими пальчиками белокурые мягкие как шелк волосы и что-то лепетал… Собака уже перестала выть. Видно, и у нее иссякли силы. Она лежала, уткнув морду в лапы, и, не двигаясь с места, глядела вокруг грустными, полными тоски глазами. Я вспомнил, что в кармане у меня лежит хлеб. Отломив от него кусочек, я бросил собаке. Собака с трудом подползла к нему, жадно схватила хлеб и, вернувшись на свое место, нехотя начала есть. Я так же нехотя, как и она, принялся жевать хлеб…

Кое-что я все-таки сумел вытащить из-под развалин: зимнюю одежду отца, нож, разорванное одеяло, кухонную посуду. Под кирпичами я нашел старинную фотографию своих родителей, которой было, вероятно, лет тридцать. Отец и мама казались на ней самыми счастливыми людьми в мире. Увидев фотографию, я всхлипнул, потом сунул ее за пазуху и стал вытаскивать из-под развалин доски от кровати. К полудню все, что мне удалось найти, я спрятал в углу под полом около двери. От всей нашей комнаты только и осталась что эта дверь, которая продолжала стоять, чуть наклонившись в сторону. Я со страхом подумал: «Куда мне идти?» — и в этот момент увидел тетю Фану, жену Гицэ Стиклару. Она пробиралась ко мне через развалины.

— Георге, — прошептала она удивленно, — ты был здесь?

— Здесь, тетя Фана, — проговорил я и снова — уж в который раз — заплакал.

Женщина подошла ко мне и прижала мою голову к груди. Потом пригладила мои взлохмаченные волосы и грустно сказала:

— Пойдем ко мне, Георге… У меня кухня уцелела. Правда, у нее нет двери, но мы возьмем вот эту.

Она не стала ждать моего согласия, свернула в узел мои вещи и повела к себе. Мы еще дважды возвращались к развалинам нашего дома. Первый раз мы взяли доски от кровати, одеяло, чтобы было чем их застелить, и подушку. Во второй раз мы пришли за дверью.

Пока мы отрывали ее, незаметно опустились сумерки. Изредка на улице, в узких проходах между кучами битого кирпича, проскальзывала какая-нибудь тень. Вдалеке слышался приглушенный грохот трамвая. Нигде не было ни огонька. На небе появились первые звезды. И снова завыла собака. Тетя Фана на секунду перестала возиться с дверью и повернулась ко мне.

— Вся семья Стойки лежит под развалинами, — прошептала она. — А может быть, от них ничего не осталось. Бомба упала как раз на их дом… Люди так и не нашли их.

Мы снова принялись за работу. Сначала раскачали дверной переплет, дверь мало-помалу начала накреняться и вдруг, треснув, с грохотом упала на груду мусора. Когда пыль осела, мы подняли дверь и тут заметили под порогом какие-то белые бумажки. Тетя Фана нагнулась и подняла их. Они были свернуты в трубку и перевязаны бечевкой. Рассмотрев листки, она вздрогнула, словно испугавшись чего-то, боязливо огляделась кругом и сунула их за пазуху.

— Должно быть, какие-нибудь афиши, — прошептала она…

С трудом пробираясь через развалины, мы потащили дверь к ее дому. Когда мы пришли, тетя Фана взяла меня за руку и поспешно втащила в кухню. В темноте она вынула листы бумаги и, развернув их, положила на кровать у окна. Там было немного светлее. Я увидел, как ее дрожащие, отекшие пальцы осторожно один за другим разглаживают небольшие листочки. Потом она завесила тряпкой окошко и опустила до самой земли висящее над дверью одеяло. Тетя Фана зажгла спичку, и мы склонились над разложенными на постели бумагами. При свете горящей спички мы увидели самые настоящие листовки. «Рабочие и работницы! — различил я первые слова. — Эта преступная война привела нашу страну на край пропасти». Огонек спички начал гаснуть; я посмотрел вниз, где большими черными буквами было написано: «Коммунистическая партия Румынии». При свете гаснущего пламени я различил подчеркнутые вверху на полях слова: «Прочитай и передай другому!» Спичка погасла. В комнате стало темно. Я и тетя Фана молча глядели на листовки. Казалось, даже сквозь эту темень я различал слова: «Коммунистическая партия Румынии» — так глубоко врезались они в мою память. «Значит, — мелькнуло вдруг у меня в голове, — отец действительно был коммунистом!»

— Георге, — прошептала тетя Фана, связывая листовки той же бечевкой, — никому ни слова об этом!

Я молча кивнул.

— Смотри — никому! — повторила она.

— Никому, тетя Фана! — успокоил я ее.

В тот же вечер она закопала сверток с листовками во дворе под развалинами. Мы поели хлеба с огурцами и легли спать. Но заснуть я не мог. Листовки напомнили мне об отце. Я вновь, как наяву, увидел его почерневшее от копоти лицо, карие бездонные глаза, которые, казалось, проникали в самую душу. Но вот в них вдруг появился, как дрожащее видение, образ матери, какой я видел ее в последний раз: с бледным, исхудавшим лицом, тонкими посиневшими губами, с отечными, красными, изъеденными щелочью пальцами. Я тихо заплакал. Со мною вместе заплакала и тетя Фана…