«Как она может измениться? — подумал я. — Разве только случится какое-нибудь чудо».

— Да, изменится! — уже решительно повторил отец, словно отвечая на мои мысли. — Так дальше продолжаться не может!

С этого дня я стал ежедневно ходить с отцом в Железнодорожные мастерские. Однако это продолжалось недолго. Через неделю, примерно в середине июля, отец внезапно исчез… И вот как это случилось. Однажды утром бригада, в которой работал отец, приняла только что привезенный для ремонта паровозный котел. Отец залез внутрь порыжевшего от ржавчины котла, чтобы осмотреть повреждения, а я подавал ему инструменты. Вдруг в дверях, ведущих в слесарную, появился молодой рабочий с встревоженным лицом. Он быстро огляделся вокруг, потом подлетел ко мне и спросил, где мой отец. Я показал ему на котел. Рабочий просунул голову внутрь котла и что-то шепнул отцу на ухо. Тот быстро вылез, отдал мне инструмент и отвел меня в сторону:

— Георге, я, видишь ли, сегодня вечером не приду домой… а может быть, и завтра тоже.

Он уже собирался уйти, когда в дверях котельной показались трое хорошо одетых мужчин. Тогда отец незаметно проскользнул между котлами и выскочил через двери в слесарную. Не знаю, как ему удалось скрыться. Может быть, его где-нибудь спрятали рабочие. Но вскоре в дверях слесарной, куда только что выбежал отец, показался еще один господин. Он внимательно посмотрел по сторонам и кому-то кивнул. Я понял, что он обращался к тем троим. Один из них тоже еле заметно наклонил голову. На нем был белый костюм, надвинутая на глаза соломенная шляпа с широкими полями и темные очки, вроде тех, которые носят от солнца. В правой руке он держал сверкающую, покрытую черным лаком тросточку. Некоторое время он неподвижно стоял в дверях, скучающим взглядом осматривая цех, словно его здесь ничто не интересовало. А может быть, его немного напугал стоявший вокруг грохот и клубы смрадного дыма… Потом он сделал знак тросточкой одному из господ, чтобы тот остался в дверях, а сам в сопровождении третьего господина стал медленно, ступенька за ступенькой, спускаться по небольшой металлической лестнице, ведущей в цех.

— Шпики! — пробурчал какой-то рабочий, стоявший около меня. Котельщики, с нескрываемым презрением посмотрев на прибывших господ, снова принялись за работу. А я стоял, не спуская глаз с полицейских, продолжая держать в руках отцовским инструмент. От страха у меня перехватило дыхание. «Что им нужно от отца? — недоумевал я. — Если бы он что-нибудь украл, мы бы жили не так. В чем же он виноват?» Я пришел в себя, лишь когда один из рабочих молча потянул меня за рукав к своему котлу. Шпики спокойно, с безразличным видом, словно не замечая нас, прошли мимо. Потом они тем же размеренным шагом обошли весь цех и снова вернулись к нам. Господин в белом костюме закурил сигарету, задумчиво пуская колечки дыма, которые легким облачком окутывали его лицо. Мы не видели его спрятанных за темными очками глаз, но чувствовали на себе их злобный подстерегающий взгляд. Господин стоял не двигаясь, пока не докурил сигарету. Отбросив окурок в сторону, он вытащил из кармана карточку табельного учета, повертел ее в руках и, укоризненно покачав головой, протянул следовавшему за ним господину. Тот тоже с обескураженным видом взглянул на карточку. Теперь мне было ясно, что они действительно ищут моего отца. Не задерживаясь, шпики направились в слесарную, куда окрылен отец.

— Пропадите вы пропадом вместе со всем вашим дьявольским племенем! — процедил кто-то сквозь зубы.

Домой я возвратился поздно вечером. Мать сидела за столом, подперев голову руками, и плакала. Густые пряди волос закрывали ее лицо и падали на руки. Рядом с ней на столе стояла керосиновая лампа и коптила так, что комнатушка вся была наполнена дымом. На полу в беспорядке валялось все наше нехитрое имущество. В углу, за дверью, доски пола были выломаны и земля под ними вскопана. Пол был засыпан выпавшей из разрезанного матраца соломой, а в воздухе вместе с копотью летал пух из разорванных подушек. Значит, шпики побывали и здесь.

Я подошел к столу. Услышав мои шаги, мама вздрогнула, быстро, словно стыдясь чего-то, вытерла слезы и подвязала волосы поднятым с пола платком. Потом она поправила фитиль лампы и только тогда посмотрела на меня. Глаза у нее были затуманенные, грустные. Обычно светившаяся в них мечтательность потухла. Теперь страх и отчаяние охватили все ее существо. Мама долго, не мигая, смотрела в черную пустоту открытой двери…

— Отец сказал, что сегодня и завтра он не придет, — тихо проговорил я.

Потом я рассказал как шпики искали его в мастерских. Мама слушала молча, не двигаясь, все так же устремив отсутствующий взгляд в черную, как деготь, пустоту ночи. Я тоже замолчал. В комнате слышалось лишь монотонное потрескивание фитиля лампы.

Через некоторое время мама поднялась. По уверенности ее движений я понял, что она приняла какое-то решение. Она открыла окно, вытащила наружу все наши вещи, Положила их на составленные вместе два стула и принялась зашивать матрац и подушки. Тем временем я выровнял землю в углу под дверью и, взяв молоток, прибил оторванные доски пола. Через какой-нибудь час наше жилище уже опять выглядело таким же чистым и приветливым, каким я всегда привык его видеть.

Мы с мамой легли спать поздно, уже после полуночи, но сон не приходил. Мама неподвижно лежала в постели, заложив руки под голову и устремив взгляд в потолок. Изредка у нее вырывался тяжелый, похожий на стон вздох. Я долго не решался нарушить ее молчание. Наконец, приподнявшись на локте, я спросил:

— Мама, а что им надо от папы?

Мама ничего не ответила и даже не шевельнулась, точно не расслышала моего вопроса.

— Мне сказал один старый механик, — добавил я тихо, — будто наш отец коммунист.

Мама повернула голову и задумчиво, словно отвечая на свои мысли, прошептала:

— Да, видно, он им остался…

О коммунистах я впервые услышал еще весной от самого отца. Он рассказывал мне о них как раз в ту ночь, когда на нашей улице шпики схватили Гицэ Стиклару. «Коммунисты борются за бедных и угнетенных людей, — говорил отец, — за жизнь без бояр и фабрикантов!» Мне показалось странным, почему же Гицэ Стиклару посадили в тюрьму, если он желал добра таким людям, как мы. Но из дальнейших слов отца я понял, что полиция так же, как и фабрики, и поместья, принадлежит господам и боярам. Вот почему теперь, когда я узнал, что мой отец коммунист, я стал бояться за него. Ведь о Гицэ Стиклару мы так больше ничего не узнали; только потом прошел слух, будто его расстреляли в одном из фортов тюрьмы Жилава.

С этими тяжелыми думами я заснул. Мне приснился отец. Его лицо, как и наяву, было измазано сажей и копотью, по груди и шее струился пот, едва уловимый блеск глаз был затуманен затаенной беспредельно глубокой грустью.

Отец не возвратился домой ни на второй день, ни в последующие дни. Мама целыми днями бродила по городу в поисках работы и каждый вечер возвращалась ни с чем, шатаясь от усталости и голода и проклиная все; на свете. А еще через две недели я перестал ходить в Железнодорожные мастерские. Надо было браться за какое-нибудь дело, на котором можно было бы что-нибудь заработать. Я решил заняться пайкой кувшинов и кастрюль и стал ходить по домам нашего предместья, предлагая свои услуги. Правда, через несколько дней я был избавлен от этой необходимости: женщины сами приходили к нам с кастрюлями и кувшинами. Часто они приносили такую посуду, которую совершенно невозможно было запаять.

— Эта уж никуда не годится! — говорил я возвращая назад кастрюлю, пригодную разве только для свалки.

— Как, такую ты не берешь? — удивлялись женщины. — Ну а маленькие дырочки мы сами затыкаем тряпками, и ничего… еще держатся.

Много разного народу перебывало у меня, но в основном приходили бедняки, задавленные беспросветной нуждой. Часто им нечем было заплатить мне за работу. Когда они приходили за посудой, то начинали жаловаться на жизнь, проклинали войну и, наконец, дрожащим голосом просили обождать с платой до тех пор, пока не раздобудут денег. Через неделю мне пришлось бросить свое дело: на вырученные деньги я едва смог заплатить за взятые в долг заклепки и олово.