Примерялись перевязи с лядунками, портупеи всех видов, с замиранием сердца подвешивались ташки с царственными инициалами.
Деловито работали над седлами знаменитые на всю кавалерийскую и спортивную Россию седельные специалисты — Вальтер и Кох.
А из родных концов Империи, из имений, усадеб и уютных провинциальных домиков, где также жили особою приподнятою жизнью, ожидания папаши, мамаши, бабушки и тетушки — приходили объемистые посылки с новыми рубашками, целыми ассортиментами полотенец, простынь, скатертей и другого «приданого», заботливо заготовленного для выходящего на жизненный путь молодого любимца…
***
Приближался и приближался торжественный, единственный, неповторяемый день.
В конце июня уже производилась разборка вакансий — и сообразно листу, присланному из Главного Штаба в лагерь, каждый уже знал, в какой полк ему суждено выйти.
На сцену появлялись географические карты, путеводители железных дорог — измерялись расстояния, повторялись названия тех или других городов и местечек, в которых стояли полки.
То и дело слышалось:
— Грубешев… Сувалки… Межибужье… Белая Церковь… Калиш… Орел и Елец…
Юнкера, выходившие прямо в гвардию, были обязаны ранее взятия своей вакансии — испросить согласия на этот шаг общества офицеров того полка, в какой стремились.
По тем или другим причинам это общество могло и отклонить просьбу юнкера о желании вступить в полковые ряды, хотя случаи такие бывали весьма редко.
И вот, после разборки вакансий, с началом июля, начиналось время самого горячего ожидания — когда считались дни и часы.
День великого Царского смотра, которым оканчивался лагерный сбор — становился известным.
Уже дежурили полки в наших бараках…
Это «дежурство» — заключалось в следующем:
На одной из деревянных колон, подпиравших широкий потолок — ежедневно вывешивалась бумажка, на которой писалось:
«Сегодня, 1-го июля такого-то года дежурным назначается 38-й драгунский Владимирский полк»…
Это означало, что до дня предполагаемого нашего производства оставалось тридцать восемь дней…
И все медленнее и медленнее начинало двигаться время…
«Сегодня — 15-й драгунский Александрийский» — «10-й Новотроицко-Екатеринославский» — «5-й — лейб Курляндский», «3-й драгунский Сумской»…
Начинался август — заметнее сокращался день второй половины Северного лета.
— 1-й драгунский Московский… Завтра…
XIII
Разумеется — в это утро мы встаем раньше трубы и почти не прикасаемся к утреннему чаю…
Опять мундиры первого срока, первосрочная амуниция, в последний раз солдатская винтовка за спиною…
Как всегда выстраивается эскадрон перед переднею линейкой.
На местах все офицеры, обычно строг и спокоен на своем красивом арабе Карангозов.
В ранний час Военное Поле Красного Села уже чует близкую осень.
Но когда эскадрон приходит на место сбора конницы — солнце поднимается выше и опять ласкает нас хорошим летним днем.
Начинается движение смотра — но в этот день мозг очень плохо впитывает в себя впечатления и всё, вплоть до конца церемониального марша, принимаемого Царем — проходит в тумане.
Куда-то несемся полевым галопом, стремительно заезжаем флангами, купаемся в густой пыли, поворачиваем много раз повзводно кругом, спешиваемся, садимся, пропускаем несущуюся перед нами на позицию конную артиллерию, пересекаем на рысях путь движущейся цепью пехоте.
Сколько времени продолжается этот сложный смотр — никто не знает. Скоро полдень!..
***
…И показал мне Ангел чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, идущую от престола Бога и Агнца…
Откровение Святого Иоанна 22,1
И вот откуда-то из-за пыли от далекого Царского валика, через все движения, топот коней, бряцание подков и шашек — несется звук — звук долгожданный, грозно милый, который больше чует, чем слышит напряженное ухо…
Та-та-та та ти ра рам-там.
Трубач — труби отбой!..
Да — это он, Генеральный Отбой Царя — вещающий и конец смотра и наше начало!..
Сейчас…
Сейчас производство!..
Эскадрон стой!.. Равняйсь!.. Рассчитаться для спешивания!..
***
Улегается пыль… Отжевывают мундштуки запаренные кони… Полковник Карангозов выезжает на некоторую дистанцию перед эскадроном и улыбаясь — о, как хорошо улыбается этот милый командир — тихо, совсем тихо, произносит:
— Господа юнкера старшего класса… — да, хорошо помнится, что он именно так и говорит, — господа юнкера старшего класса!.. Слезайте, отдайте лошадей младшему курсу и постройтесь!..
— Господи, благослови!
Кое-кто, слезая, крестится…
На утоптанной траве военного поля выстраиваемся мы в пешем строю — покрытые пылью, с винтовками за плечами, такими, какими застала нас минута.
Нас ведут — ведут куда-то далеко, ведут между спешенных колонн кавалерии, между громадных квадратов преображенцев, семеновцев, измайловцев, лейб-гренадер и бесконечных, таких сердитых, батарей артиллерии…
Солнце стоит в зените — все покрыто его августовским светом и безоблачно — чисто небо, светло-голубым куполом покрывающее весь военно-полевой простор.
***
Царский валик увенчан белою холщовою палаткой, окруженной цветами, пирамидальными лаврами, выросшими из зеленых кадок.
Со всех сторон подходят и другие училища.
Камер-пажи и пажи, артиллерийские — Михайловское и Константиновское, Павловское и Петербургское Военное, Военно-Топографическое…
Только Николаевских Инженеров нет — они проходят лагерный сбор в Усть-Ижоре…
Все собравшееся молодо, красиво своею молодостью, и скрыто-восторженно, как только и может быть восторжен в этот миг производящийся офицер.
Уже обходят наши ряды флигель-адъютанты, раздавая каждому из нас Царский приказ… Это толстая тетрадка, в которой отпечатаны наши фамилии… Там, на бумаге — мы уже офицеры… Но здесь, в поле, мы еще юнкера…
И вот, спускается по лестницам валика, сопровождаемый Великими Князьями и лицами Свиты, Император.
Веселый, улыбающийся, в надетой слегка набекрень фуражке с красным околышем и сюртуке сине-зеленого сукна, Он приближается ко всем нам, неподвижно стоящим большим, выравненным покоем.
Не спеша начинает обходить наши ряды, поминутно останавливаясь то около одного, то около другого юнкера…
Вот — обошел уже пажей, приблизился к нашему правому флангу, остановился около вахмистра эскадрона.
— Куда выходите, вахмистр?
— В Лейб-Гвардии Уланский Вашего Императорского Величества полк!
— А Вы, портупей юнкер?
— В Лейб Гвардии Казачий Вашего Императорского Величества!
— …В Нижегородский Вашего Величества!.. В Сумской… В Забайкальский Казачий… В Крымский Дивизион…
И дальше, дальше идет по уже сияющим счастьем рядам Государь…
Во все стороны громадной страны теперь разлетятся эти молодые, полные жизни, надежды и веры души…
***
Как поразительно чудесно устроены Творцом человеческая голова и человеческая память!
Ведь сколько лет — долгих, пестрых, страдных и страшных лет прошло, сколько могильных холмов выросло на боевых полях и во всех концах земли — а вот все они, как и тогда, стоят перед глазами — живые, юные, цветущие, замершие в ожидании великого для них мгновенья…
Вот они — даже ясно видна пыль Военного поля, осевшая на мундирах — вот они: и миниатюрный, коренастый вахмистр Носович, и «отчетливый» блюститель всех традиций школы Филиппов, и донец Саша Греков, и румяный, жизнерадостный князь Андронников, и вспыльчивый Корганов, и стародубовец Томишко, и шарикоподобный Бизюкин, и солидный «майор» Фаддеев, и всегда рассудительный Миша Сахаров, и постоянный спутник лихого Новосильцева по путешествиям в «Angleterre» снобирующий псковитянин Жорж Корсаков, и мечтательный, голубоглазый, изящный Миша Осоргин, и братья «Жора» и «Бора» Левенцы, и «ахтырцы» Клюки — фон-Клюгенау с Потемкиным, и голландец Коко Вандергюхт, и среднероссийский помещик Валя Брюхов, прозванный «Пузиковым», и саратовец Юра Пальмгрен, и тонирующий перед выходом в гвардию «Куку» Целебровский, и милейший Кика Раевский, и белый, как лен, Панчулидзев, и митавец Книппер, и высокий-превысокий Кардашевский, и другие, другие, другие…
