Ненчо не учел, что Винтишкова положила сердце и печень внутрь петуха. Она посмотрела на ложку, для пущей уверенности откусила кусочек сердца и вдруг вскочила, как ужаленная:

— Ах вы, шваль, воры!

Так мы наше брусковое чудо и не доели до конца. Брусок эта ведьма швырнула нам вслед на двор, — удивительно, как она не прошибла голову Вашеку. Но даже и после одной полной тарелки супа мы прониклись такой самоуверенностью и таким жизненным оптимизмом, что в тот же вечер со скандалом взяли расчет у Лизлерки.

Это была первая история. Вы смеетесь над тем, что мне повезло с похлебкой. Я расскажу вам еще одну историю, теперь уже без бруска и без всякого чародейства. Вот эту вторую похлебку я не забуду до конца жизни.

Во время войны я угодил на принудительные работы в Германию и там с одним приятелем, неким Михалем из Больших Карловиц, сговорился улизнуть домой. Нам здорово повезло, и после одной бомбардировки мы сбежали. Но куда же было деваться? Михаль мне говорит:

— К себе домой, в Дашицы, ты лучше не езди, там тебе можно спрятаться разве что в вербах на Лабе, а в Пардубицах гестаповцы хуже собак. Поедем-ка ко мне в Бескиды, в горах никакой дьявол нас не разыщет.

Сказано — сделано. Некоторое время мы болтались без дела, скрываясь у родственников Михаля, однако в конце концов нам стало стыдно. Два молодых здоровых парня, которые могли бы камни ворочать, у каждого ума палата, а для борьбы с фашистами, собственно говоря, палец о палец не ударили, если не считать мелкого саботажа в прошлом, во время работы на фабрике. Авторах не нужно было искать подходящего случая. В буковых зарослях, где даже в солнечный полдень стоит полумрак, в еловой чаще на горных склонах, в ущельях, куда боятся забегать и олени, — всюду курились маленькие партизанские костры, и в глухих горных деревушках передавали из уста в уста, как партизаны в темные ночи спускаются в долины, как рушатся мосты, взлетают на воздух поезда и горят склады и фабрики. Михаль не дал мне долго томиться в бездействии, мучиться от стыда и сожаления. Однажды после обеда, когда мы были на Гутисках у Рожнова, он мне говорит.

— Послушай, возьми-ка еще вот этот мой свитер, сегодня вечером нас ждут!

Он повел меня в густом осеннем тумане на Чартак. Там мы некоторое время посидели в старинной разбойничьей корчме, пока за нами не пришел связной. Выпив за успех дела по стаканчику какой-то ужасающей отравы, мы в темноте отправились в путь.

Так в октябре 1944 года я стал членом смешанного партизанского отряда «Смерть фашизму!». И там, в Бескидах, когда я партизанил, произошел один случай, о котором мне и хочется вам рассказать.

Дело было в январе 1945 года, в те дни, когда Красная Армия освободила Варшаву. Наш радист Гриша сообщил об этом событии перед землянкой как раз, когда мы уходили на операцию. Вы представляете себе наш энтузиазм! Задача была довольно сложная: взорвать мост и поезд с боеприпасами, но в общем мы выполнили ее удачно. Мина разорвалась под четвертым вагоном; паровоз и два вагона с балластом вздыбились на рельсах, как взбесившиеся кони; мы слышали, как трещат, ломаясь, старые ели при падении паровоза в пропасть. А другая половина поезда… Ну, не пожелаю вам видеть такой фейерверк! Даже привычный человек, всей душой жаждущий, чтобы дело его удалось на славу, и тот в такую минуту прижимается к земле, содрогаясь от ужаса. Решающая роль в этот миг принадлежит разуму, воле и прекрасному, радостному ощущению, что задание выполнено и фашистам нанесен очередной удар.

Но сейчас же после диверсии, когда мы, оглушенные и ослепленные взрывом, еще не пришли в себя, на нас нежданно-негаданно напал притаившийся в лесу сильный отряд эсэсовцев, и, отходя, мы угодили под пулеметный огонь. Гитлеровцы значительно превосходили нас силами; нас было десять человек, их, может быть, двести. Но в самый последний момент, когда круг врагов вот-вот должен был замкнуться, мы все-таки сумели вырваться из окружения. Подумать только! У этих негодяев была с собой свора овчарок, настоящих волкодавов. В конечном счете при отходе нам помогла страшная бескидская вьюга. Наши ребята из боевого охранения были на лыжах. А мы трое, проползшие под мост, чтобы заминировать его — Сергей, Костя и я, — вынуждены были уходить в горы по глубокому снегу без лыж, не успев надеть их.

Мы проваливались в сугробы по пояс, иногда ползли на четвереньках, падали лицом в обледеневший снег, обдираясь до крови, — словом, скажу я вам, дело было нешуточное. Только часа через два, убедившись, что овчарки потеряли наш след, мы присели на минутку перевести дух, и Сергей, мастер на все руки, у которого карманы всегда были полны всяких проволочек, ремешков и веревочек, в темноте смастерил нам из еловых ветвей своеобразные лыжи «снегоступы». Он взял еловые ветви, согнул каждую из них, связал концы вместе, переплел проволочками и ремешками, а затем прикрепил проволокой к сапогам. Тяжесть была неимоверная, к тому же пришлось идти, расставив ноги, как ходят малолетки с пеленкой в штанишках, но «снегоступы» Сергея спасли нам жизнь.

И вообще, будь я там один, я наверняка бы погиб. Пройдя четыре часа по снегу, волчьими тропами, ведущими все выше и выше в горы, я задыхался, еле волочил ноги, а глаза закрывались сами собой. Мне все время казалось, что я проваливаюсь не в сугробы, а в какую-то ватную, сладкую дремоту, только бы упасть и заснуть.

Но Сергей с Костей оказались моими ангелами-хранителями: я не то совсем засыпал, не то уже умирал, а товарищи волокли меня под руки, и в мою смертельную дремоту то и дело врывался тихий, но настойчивый голос Кости:

— Ну, давай, Войта… давай, голубчик… шагай вперед… давай!

Наконец меня дотащили до перевала.

Тут я немного пришел в себя и при спуске в долину, по ту сторону горного хребта, был уже в состоянии двигаться самостоятельно. Метель не прекращалась, но вдоль опушки старого елового леса оказалась узенькая полоска, где ветер хлестал не так яростно. Мы починили кое-как свои «лыжи» и потащились дальше. Направление было потеряно: вместо звезд над нами висели низкие снеговые облака. Только Костя ориентировался каким-то сверхъестественным чутьем старого разведчика и изредка, шептал:

— Туда! Влево… туда, нет, туда!..

Вдруг мы наткнулись на одинокую хижину. Я и Костя притаились с автоматами наготове, — а Сережа отправился на разведку. В окошечке, величиной с ладонь, конечно, было темно. Но даже несмотря на сильный ветер, мы чувствовали явственный запах горящих смолистых сосновых дров.

— Стой! — раздалось вдруг в темноте возле Сережи. От такого «стой!» в ночную пору, товарищи, стынет кровь в жилах. Но для нас оно прозвучало, как самое лучшее приветствие: ведь это было восклицание на родном русском языке! Через две секунды мы услыхали Сережу;

— Давай, ребята! Свои!

Оказалось, что мы вышли к хате Мартина Кровозы. Я никогда не бывал здесь раньше, но кое-кому из партизан она была известна еще с прошлой зимы. Мартина в январе этого года забрали в гестапо за то, что он показывал дорогу бежавшим военнопленным. С тех пор каш отряд не посещал этого места, чтобы не повредить жене Кровозы.

Когда мы забрались в хату, на нас пахнуло теплом человеческого жилья и ударило в нос резким, кислым запахом хлева. В одном углу на деревянной кровати спало трое детей, в другом за перегородкой блеяли три испуганные овцы. Хозяйка, сидя на корточках, подкладывала в очаг пахучие сосновые сучья, быстро дающие жар. Около нее, тоже на корточках, примостились трое наших: Иожка Валигура, коммунист с Всетинского военного завода, Михаль, с которым я бежал из Германии, и Вася Недайбог, красивый, черноволосый богатырь, один из наших самых отважных разведчиков. Снаружи хату охранял четвертый, Иван. Все они пришли сюда незадолго до нас, пройдя на лыжах почти по тому же пути, по которому тащились и мы. Возможно, что они пролетели на лыжах совсем рядом с нами в то время, когда мы заново переплетали свои «снегоступы», возможно, что проскользнули в нескольких метрах от нас при спуске в долину — за снежной стеной метелицы мы не видали друг друга.