Кто это там отозвался? Неужели мастер Иван Сергеевич? Ашир почувствовал, как ладони у него стали сразу влажными и холодными. Он хотел оглянуться, но не смел поднять головы. Да и не надо было оглядываться. Иван Сергеевич, поскрипывая протезом, прошел через зал, остановился прямо против него и заговорил, не ораторским голосом, а просто, как, бывало, в классе или в мастерской:

— С большой меркой подходят товарищи к тебе, Ашир. И правильно делают! Кому много дано, с того много и спрашивается. А тебе дано все, чтобы ты стал на заводе передовым рабочим, стахановцем! Мне не меньше твоего стыдно слушать, что тут говорят, а слушать надо, правильные слова говорят. Споткнулся ты, Ашир, да на опасном месте. Теперь крепче держись за товарищей. — Иван Сергеевич заговорил громче, обращаясь к Аширу, но глядя не на него, а в задние ряды. — Помнишь, мы и в училище на эту тему говорили не раз. А я пришел не защищать тебя, помочь пришел. И мой совет тебе такой: начатую работу над резаком для проволоки не бросай, продолжай ее, но не хоронись от друзей. Хочешь, приходи ко мне, — помогу, все мы тебе поможем.

Значит, Иван Сергеевич верит в него? Ну, спасибо ему на добром слове! Ашир закусил нижнюю губу и долго провожал мастера взглядом, пока тот медленно шел вдоль зала.

Парторг Чарыев сидел неподалеку от Ашира, на той же скамейке, и молча слушал все, что говорили выступавшие. Иногда он прищуривал левый глаз, и ямка над переносицей у него становилась то глубже, то вытягивалась на лбу темной бороздкой. Однако от реплик он воздерживался.

Выступил Чарыев после всех и говорил не спеша, как бы взвешивая каждое свое слово. Ашир сперва слушал его с опущенной головой, уперев локти в колени. Но потом незаметно для себя он расправил плечи и к концу ни от кого уже не прятал лицо, как будто парторг — взял его за руку, поставил перед всеми и сказал: «Не отворачивайся от товарищей, если веришь им. Хочешь быть лучше — честно смотри другим в глаза».

— Вот недавно у нас комсомольцу Николаю Коноплеву, — начал Чарыев, — вручили личное клеймо. Как по- твоему, Давлетов, для того это только, чтобы на сделанных им деталях красовались его инициалы? Нет, тут глубже надо смотреть на вещи. Тем самым Коноплеву оказано огромное доверие коллектива. Это клеймо означает, что коллектив дал ему свою доверенность, поручился за его безупречную работу и не сомневается в его честности. Фрезеровщик Коноплев обрабатывает сложную деталь, ставит на ней свое клеймо и сдает деталь в сборочный цех. И все знают, что она сделана умелыми и честными руками. Какой в этом большой смысл! Ведь, если вдуматься, в этом и заключается коммунистическое отношение к труду. Это одна из тех зримых черточек коммунизма, которых в нашей жизни с каждым днем становится все больше и больше.

Чарыев быстро овладел вниманием зала, хотя говорил он тихо, неторопливо, как бы беседуя с каждым в отдельности.

— Напрашивается вопрос, — продолжал он, — сможет ли коллектив оказать такое доверие человеку, который сам не доверяет коллективу своих помыслов, скрывает от него пусть даже самые хорошие намерения и тем самым вольно или невольно противопоставляет себя товарищам? А так именно и получилось с Давлетовым.

Ашир взглянул на Светлану, поймал ее ответный взгляд и отвернулся. Следя за лицом Чарыева, освещенным ровным светом люстры, он заметил, как брови у него опустились и сомкнулись в темную линию. Лицо парторга стало непримиримо строгим.

— Поступок его достоин строгого осуждения. — Чарыев шатнул вперед, будто хотел пройтись между рядами скамеек, но только провел ладонью по краю стола президиума и склонил набок голову, словно к чему-то прислушиваясь. — Строгого осуждения… — повторил Чарыев. — Всем нам радостно, что Давлетов знает своё дело, еще более радостно, что он за короткое время освоил вторую специальность — формовщика. Но этого сегодня недостаточно. Мало получить специальность, нужно настойчиво воспитывать в себе качества, достойные строителя коммунизма. Этим качеством прежде всего является уважение к коллективу. Только тогда добьешься в жизни успеха, когда живешь с товарищами одними мыслями, общими стремлениями.

Парторг посмотрел на Ашира, славно желая убедиться в чем-то, и добавил:

— Я уверен, что комсомолец Давлетов прислушается к тому, что тут высказали сегодня его искренние друзья!

Ашира не заставляли говорить, однако он видел, что этого от него ждут. И не просто выступления, а, как ему казалось, каких-то особенных, покаянных, клятвенных слов. Но таких слов у Ашира в мыслях как раз и не было. Судили его строго, самым строгим судом — судом чести, но удивительно — он не чувствовал себя ни униженным, ни подавленным. От тревожного ощущения неизвестности, с которым он пришел на собрание, ничего не осталось. Теперь в нем жило другое чувство, чувство ответственности перед товарищами за свои дальнейшие поступки, за свою работу. Он словно очистился, освободился от ка- кого-то тяжелого, ненужного груза, давившего ему на плечи. С его лица сошло хмурое облако.

— Оправдываться, товарищи, я не буду, — начал он. — Виноват и вину свою понял… Правильно мне выговор записали. Но я на работе оправдаюсь, обязательно!.. — Он так и не нашел торжественных слов, он говорил то, что подсказывало ему сердце. — А машинку, чтобы резать проволоку, мы сделаем, вы только помогите мне. Вместе мы ее быстро сделаем!

В конце лета прошли небывалые для Туркмении проливные дожди, сопровождавшиеся грозами. Обильный ливень разразился над Копет-Дагом и захватил Ашхабад. Порыжевшие от зноя голые холмы вокруг города снова ожили, покрылись зеленой щетинкой. Пенясь, бурлили переполненные арыки, мутная вода заливала дороги и тротуары. Деревья стояли в теплой воде, как быки на середине брода.

А когда пересохли дождевые лужи, по земле потекли иные, живые ручейки, длинные и извилистые, — то муравьи прокладывали новые стежки от своих норок. Умытый город засверкал зеленью. Чтобы ощутить прохладу и свежесть, не нужно было ездить за тридцать километров в дачное местечко Фирюзу. Сейчас Ашхабад не уступал ей ни обилием тени, ни чистотой воздуха. С вечера до утра, наперекор городскому шуму, опять щелкали соловьи и оголтело горланили лягушки.

Гулять бы только в такие дни! Но ребятам было не до того. Горячая пора наступила для рабочих механического завода. К концу этого года они обязались выпустить первые нефтяные двигатели с ашхабадской маркой.

Многие детали двигателя были уже отлиты и прошли обработку. На заводском дворе Появилась большая окрашенная в голубой цвет доска. На ней длинным столбиком были перечислены наименования всех деталей двигателя. Против каждой уже освоенной детали парторг Чарыев втыкал красный флажок.

Доска напоминала карту военных лет — флажки как бы обозначали отбитые у врага опорные пункты, и их становилось все больше и больше.

Сегодня на доске предстояло появиться еще одному флажку, быть может самому важному — уже был отлит и отправлен в механический цех на обработку цилиндр двигателя.

Всю последнюю неделю Ашир только урывками бывал в слесарной, большую часть времени он работал в литейной, где помогал формовщикам.

Сегодня едва только закончили заливку форм, как в литейную зашел Максим Зубенко. С озабоченным видом он обошел весь цех, и когда возле очищенной от земли опоки отыскал Ашира, его полное лицо приняло еще более серьезное выражение. Ашир сразу же догадался, что Максим хочет сообщить что-то важное, и не кому-нибудь, а именно ему. Быстро поднявшись, он вопросительно посмотрел на Максима.

— Требуют конструктора! — торопливо проговорил Максим.

— Кто требует? — не понимал Ашир. Стараясь вникнуть в смысл слов Максима, он наморщил лоб и провел по морщинкам пальцем, словно пересчитал их. — Какого конструктора?