Как только подъехало грузотакси, они помогли снять модель и вдвоём понесли её в новенький светлый корпус к Липялину.

Пётр Петрович сидел в своём просторном кабинете, в широком кресле, за большим письменным столом, ждал и думал.

Он подпёр пухлыми, жирными кулаками щёки и стал удивительно похож на вышитых Маринкиной мамой красавиц, когда они морщились. Его шея вдавилась в мягкие плечи, и вся фигура осела, как опавшее тесто. Казалось, погрузи в самовар — примет форму самовара; а понадобится — сможет принять и квадратную форму ящика. Наглаженные борта добротного пиджака Петра Петровича выгнулись твёрдыми пузырями и не соприкасались с его грудью. Самым чётким и определённым в нём были выпуклые голубые глаза, будто масляным слоем покрытые. В них было явное недовольство.

На его столе зазвонил телефон.

Липялин чуть выпрямился и взял трубку:

— А? Привет! Пропуск твоему помощнику? Не положено, собственно говоря, — ответил Липялин звонившему из проходной Журавленко. — Ну, так и быть. Для тебя — сделаю. Пусть подождёт, а ты, милости просим, заходи.

Липялин уже успел вызвать секретаршу и дать распоряжение выписать второй пропуск; рабочие уже внесли в кабинет ящик с моделью и поставили у стены между диваном и шкафом с чертежами, а Журавленко всё не заходил.

Он вошёл в кабинет начальника конструкторского бюро вместе с Шевелёвым.

Шевелёв, как всегда, был с виду спокоен.

А Журавленко вошёл насторожённым и решительным.

Липялин медленно, солидно поднялся из-за своего солидного стола, и вся его фигура неузнаваемо изменилась: распрямились твёрдые борта его пиджака, плотно обхватили грудь, и она, казалось, тоже сразу окрепла и затвердела.

Он пожал Журавленко руку и усадил его в кресло.

Шевелёва он смерил небрежным взглядом, словно это была самая последняя спица в колеснице, похвалил его:

— Молодцом вчера старался!

И больше не обращал на него ни малейшего внимания, ни разу не посмотрел в его сторону, как будто его здесь и не было.

— Что же это такое? Ай-ай-ай, нехорошо! — начал упрекать Липялин своего бывшего одноклассника. — Давным-давно разок забежал и точно в воду канул. Что же ты больше не заходил? Помог бы тебе. Безусловно, помог бы!

— Вряд ли, — ответил Журавленко. — Ведь мне было сказано не соваться со своей «немыслимой затеей».

— Кем сказано? Мной? Да не может этого быть. Ты меня не так понял.

— Так! — сказал Журавленко. — Если можно, оставим прошлое. Перейдём к будущему. — И тут же, взглянув на Шевелёва, добавил: — Но я не привык сидеть, когда другие стоят.

Не получив от Липялина приглашения сесть, Шевелёв не садился. Он внимательно слушал и наблюдал стоя у двери.

Липялин махнул рукой, не глядя в его сторону:

— Можете сесть, конечно. Хотя для тебя лучше бы поговорить наедине.

— При Михаиле Федотыче Шевелёве можно говорить, как наедине. Он в курсе моих дел.

— Что ж, — сказал Липялин. — Перейти к будущему? Пожалуйста. Хочешь знать моё мнение — со всей прямотой скажу. Модель твоя хороша, слов нет… А машина-то получится сложной, очень сложной и, почти наверняка, работать не будет. Да. Это — на семьдесят процентов из ста! Поверь моему опыту. А дел с ней навалится, а беспокойства — выше головы.

Шевелёв сел на жёсткий стул у самой двери.

Журавленко побледнел, но улыбнулся:

— Иначе говоря, товарищ Липялин, вы сделаете всё возможное, чтобы эту машину не строили?

— Ну вот, опять ты меня не так понял. Машину построим. В этом ты можешь быть уверен. Кое-кто уже о ней печётся…

Он испытующе посмотрел в глаза Журавленко:

— Тебе, конечно, известно, что с утра пораньше сам Дмитрий Евгеньевич Корсак звонил?

— Нет, не известно, — сказал Журавленко.

Липялин показал пальцем на потолок.

— И не только мне, — директору звонил. Странно… вчера увидел модель — сегодня уже звонки. Между прочим, есть у тебя с ним что-то общее. Нос не похож, у него с горбинкой. Рот… тоже не похож. А какое-то сходство есть. Он не родственник тебе? Признавайся-ка честно.

— Родственник. Как же иначе… — спокойно сказал Шевелёв, хотя прекрасно знал, что Журавленко видел вчера Корсака впервые в жизни.

В голосе Шевелёва тонкий слух Липялина уловил едва заметную брезгливость и едва заметную иронию.

Вероятно, трудно было ему понять, что существует между людьми не только родство крови, что возникает иногда и более глубокое родство дела и цели.

Зато Липялин мгновенно понял, что говорить на эту тему ему больше не стоит. Он деловито хлопнул ладонью по столу и деловитым тоном сказал:

— Значит, так. Получим распоряжение и начнём разработку. А ты можешь заняться своими делами. Теперь твоя архитекторская работа курортом тебе покажется! Да-а, изобретательское дело — по трудности ни с чем не сравнимо. Или, может быть, ты сначала квартирой займёшься. Помнится, у тебя она над подвалом. Попросишь обменять на квартирку в новом доме — сделают. После вчерашнего твоего триумфа — определённо сделают. И заслужил, ничего не скажешь! Так что теперь ты свободен. В случае, если нам понадобишься, — вызовем. Да-а, сложноватая машина… Процентов семьдесят из ста, что работать не будет. Построим — могут упасть твои акции…

Журавленко спросил:

— Где мы находимся? На бирже?

Пётр Петрович Липялин улыбнулся во всё своё широкое розовое лицо:

— Акции! Это же так говорится! Значит, условились: понадобишься, — вызовем.

Журавленко встретился глазами с Шевелёвым и сказал:

— Нет. Не условились. Я могу здесь понадобиться каждый день, даже каждый час…

Липялин засмеялся:

— Уж не собираешься ли ты с места в карьер идти работать на наш завод?

— Именно так и собираюсь сделать.

Липялин встал из-за стола, подошёл к Журавленко, похлопал его по локтю и отеческим голосом начал уговаривать:

— Чудак ты, Иван. Да пойми: тебе опять придётся тратить массу сил, осваивать громадное производство. Думаешь, что всё так просто?

— Нет, этого я не думаю. Но я надеюсь, что помогу тридцати процентам победить твои семьдесят.

Пётр Петрович Липялин развёл руками:

— Что ж… Наймом рабочей силы ведает директор. Если согласится, — пожалуйста!

А когда Журавленко с Шевелёвым вышли из его кабинета, он злобно посмотрел им вслед, потом снова подпёр кулаками щёки и процедил сквозь мелкие остренькие зубы:

— Этого мне ещё не хватало!

Директор завода выслушал Журавленко и обещал дать ему ответ через неделю.

И Шевелёв и Журавленко понимали, что неделя для решения такого вопроса — это совсем небольшой срок, но они опасались, что Липялин воспользуется этой неделей, и тревожились за судьбу машины.

Уже давно вернулись они с завода, уже пришли узнать как дела Яков Ильич и Сергей Кудрявцев, а Журавленко ещё лихорадило после разговора с Липялиным, как от озноба.

Лёва так бежал из школы к Ивану Григорьевичу, что Маринка, отставая, кричала:

— Не смей приходить раньше меня! Не смей без меня спрашивать!

И они успели услышать о встрече с Розовеньким — с Липялиным.

Они сидели сбитые с толку липялинскими поворотами, о которых с невесёлой иронией рассказывал Журавленко и изредка кое-что дорисовывал Шевелёв.

Не только ребята, и взрослые не могли до конца понять, — чего же добивается Пётр Петрович?

Ему не хочется, чтобы строили машину, — это было ясно.

Не хочется, чтобы Журавленко приняли на завод для помощи в работе над его машиной, — это тоже было ясно.

А почему не хочется?

Вот чего никто не мог понять.

Яков Ильич сказал, что всё из-за того, что машина «не стук-грюк — и свалил с рук», что не любят липялины, когда посложнее работёнка.