Маринка смутилась. Она не знала, что такое «синьорина»; хорошо быть «синьориной» или плохо?

Ей захотелось как можно скорее это узнать. Она воспользовалась тем, что Журавленко уже не смотрит в её сторону, что снова уже поглощён своим, и, как будто между прочим, подошла к полке, на которой стояли словари. Среди них бросался в глаза широкий синий корешок; на нём серебристыми буквами было написано: «Словарь иностранных слов».

Маринка сняла его с полки, нашла страницу, где сверху было обозначено, что слова на ней начинаются со слога «СИН», и прочитала, что синьорина — это в Италии то же самое, что у нас барышня.

«И ничего тут плохого нет. Даже очень красиво по-итальянски получается», — подумала Маринка и заметила на словаре пыльную каёмку. А когда ставила словарь на место, увидела, что на краях полок тоже накопилась пыль.

Маринка поискала, — чем бы её стереть? Не нашла и с возмущением прошептала себе под нос:

— И щётки какие-то есть, и промасленные суконки для машины аккуратно сложены в коробке, — подумаешь, драгоценность! — а вот самой обыкновенной тряпки — этого у человека нет! Не принесёшь из дому, — совсем зарастёт пылью!

Пока Маринка проявляла не совсем понятный Лёве интерес к словарям и книжным полкам, он следил, как Журавленко с дядей Мишей регулируют подвижность переплётов башни, которые складывались и раздвигались, как гармонь.

Лёва слышал, как Журавленко сказал дяде Мише:

— А приборчик был бы прелесть. Сами посудите. Михаил Федотыч…

— Да не надо мне ваших «Федотычей», — перебил дядя Миша. — Не привык. На работе у нас по-простому: Михаил, и всё.

— Если так, — тогда не надо мне ваших «Григорьичей», — ответил Журавленко.

— Ладно, — смирился дядя Миша. — Что ж это, Иван Григорьич, за приборчик?

— Вот, допустим, такой случай: сядет управлять машиной глупый человек, не так повернёт, отойдёт от линии архитектурного плана, а прибор сработает — и стоп! Не даст портить.

— Значит, надо делать, — посоветовал дядя Миша.

— Уйма времени на него уйдёт. Это работа тончайшего инструментальщика. Как же нам быть?..

Дядя Миша подумал и сказал:

— Дня через два приведу брата одного нашего каменщика, — подходящий мастер.

С этого, собственно, и началось вовлечение новых помощников в работу над моделью Журавленко.

Началось оно, когда не так уже много оставалось сделать, но требовалось ещё много тонкого уменья.

В воскресенье Маринка с Лёвой пришли к Журавленко и увидели там целый коллектив.

— Что это? — опешил Лёва.

Незнакомый пожилой маленький человек в очках с гордостью отчеканил:

— Общественная мастерская изобретателя!

— А как это было бы здо́рово! — сказал Журавленко.

— Почему «было бы»? — обиделся маленький очкастый мастер. — Это уже есть. Задумал человек такое дело… Кто поверил, идёт в свободные часы помогать, — не для денег, для радости.

Он поднял тоненький длинный палец и добавил:

— Я при том не присутствовал, но ручаюсь: дьявол выдумал эти деньги. Скорее бы их и вовсе не было! Для них вы, Иван Григорьевич, старались? Много к вам за это время сотенных приплыло?

— Уплыло, — сказал Журавленко, да вдобавок ещё озорно пропел: «Всё, что было — всё уплыло!»

И видно было, что он не огорчён этим, а вроде бы даже удовлетворён.

Лёва никогда не слышал, чтобы Журавленко так пел, никогда не видел его таким весело озарённым. Раньше Лёве казалось, что Журавленко всегда, ну, чуточку холодно, что ли. Не так, конечно, как тогда, когда с ним говорил тот Розовенький — вон в каком пальто, а у него были плечи и руки голые, все в мурашках. Не так, ясное дело, и всё же — вроде бы холодно. А теперь этот холод будто растопили и человек весь потеплел.

И Лёва догадывался, что вот здесь, при нём, начинается что-то новое, совсем уж такое, какое должно быть в будущем…

Маринка стояла у порога и ревниво смотрела на незнакомых людей. Она опасалась, что из-за них для неё здесь места больше не будет.

А Михаил Шевелёв вдруг её попросил:

— Вытри нам тут почище.

Маринка мигом вытащила из заветного места, за книжными полками, свою тряпку, которой не раз вытирала уже здесь пыль, и с особым старанием протёрла стол, для того чтобы можно было на нём разложить мельчайшие детали прибора.

Собирал этот прибор очкастый маленький человек.

Журавленко с Шевелёвым следили за каждым движением его тоненьких, цепких пальцев, любовались и учились.

Сергей Кудрявцев, работавший в другом углу, наискосок от них с долговязым, сутулым человеком и ладным, улыбчивым пареньком, крикнул:

— Иван Григорьевич, а крепить тут к чему будем?

Журавленко подошёл, посмотрел и сказал:

— Выла пластина из нержавейки. Минуточку… сейчас вспомню, — где она?

Лёва спросил:

— Квадратная, с двумя дырками?

— Да.

— Тогда видел. Вы давно ещё положили её в нижний ящик.

— Совершенно точно. Да ты у нас бесценное справочное бюро! Достань её, будь другом.

Лёва по-хозяйски открыл ящик и все-то-навсего достал оттуда нужную пластину и подал её в нужную минуту. А стало ему как никогда хорошо.

Ведь он не только смотрел и верил. Он всё же участвовал в том самом, что очкастый превосходный мастер назвал не простой, а Общественной мастерской изобретателя!

Если вы думаете, что теперь-то всё пошло без сучка и задоринки, — значит, вы ошибаетесь.

Женщина в короткой чёрной шубе, из-под которой почти всегда виднелся цветастый халат, угрожала Журавленко и скандалила пуще прежнего. Она дважды приводила милиционеров, а потом кричала, что будет жаловаться и на них, чуть ли не главному прокурору СССР. Мол, что это делается, если милиционеры ведут себя как самые обыкновенные люди и разводят с этим Журавленко тары-бары, вместо того чтобы отвести этого голубчика куда следует. И где, мол, у милиции глаза, если она не видит, что этот Журавленко чем-то к себе безусловно привораживает. Да и вообще, разве не подозрительно, когда в жилом помещении собирается столько людей и что-то такое там делают?!

Милиционеры всё-таки не вели Журавленко «куда следует». Но уходило много времени на объяснения и выяснения.

Доставалось Журавленко, правда, за глаза, и от Маринкиной мамы. А ещё больше доставалось мужу, Михаилу Шевелёву.

Не было дня, чтобы она не упрекала его и не уговаривала бросить пустое дело. Ясно же, что пустое, раз за него денег не платят.

Она с ненавистью говорила:

— Подумаешь, интеллигенция! Вечно навыдумывает, вечно ей чего-то надо! Да пропади она вся, вместе с вашим Журавленко! Сам жизни не видит и тебя замуровал. Презираю!

Михаил Шевелёв слушал, терпел и молчал.

Но однажды, после вот такого «Презираю» он помрачнел и спросил:

— Электричество — не презираешь? На газовой плите готовишь? Холодильник — охота купить?

— Да при чём это?!

— При том. Жили бы мы в пещерах, без огня, если б все так рассуждали. Дрянцо это, а не люди. Всем пользуются, больше, чем другим, надо. А тех, кто для них же создаёт, — презирают!

Шевелёв встал, оделся, чтобы идти к Журавленко, и добавил:

— Прекрати, Клава. От него не оторвёшь.

Всё это было рано утром, при Маринке. Она тихонько сидела, в смятении, в тревоге, с чашкой чая и бутербродом, который не лез ей в горло.

Она была согласна с папой и сама могла бы ещё многое добавить. Но ведь папа никогда так сурово не говорил с мамой. И никогда ещё мама так горько не плакала, как в этот раз, после его ухода.

Через несколько дней, когда Маринка возвращалась с мамой из универмага «Всё для школьника» с новым коричневым платьем в пакете, они встретили тётю Наташу.

Маринка заметила, что мама поздоровалась, с нею ласковее, чем всегда, и ещё ласковее сказала:

— Товарищи мы с вами по несчастью. Живём, как вдовы, при живых мужьях.

Тётя Наташа засмеялась:

— Вот уж вдовой себя не чувствую! Я очень рада за Серёжу. Он рассказывает массу интересного, — сама стала болельщицей. А Лёва — тот просто горит!