Я молча наблюдал эти взлеты и падения моего друга и безуспешные атаки поручика.

Наконец, как всегда, пришел конец. Всему. Осени странной жизни вчетвером, любви моего друга, атакам поручика.

Как же, я мог забыть все это!

Он пытливо вглядывался в меня, стараясь угадать мои мысли.

— А ее, Тину, ты помнишь?

— Ну, еще бы! Она не из тех, которые так скоро забываются. Ведьма с зелеными глазами!

— Да, ведьма. А ты знаешь, почему я тогда уехал так внезапно?

Я промолчал. Лучше чем кто-либо я знал это.

— Конечно, это было чрезвычайно глупо с моей стороны. Накануне всего этого мы с ней говорили совершенно серьезно. Это было последнее, объяснение. Вы с поручиком были где-то в деревне. Ее надо было заставить дать окончательный ответ. И она мне сказала: «да». Совершенно серьезно и бесповоротно, понимаешь. Я в первый раз видел ее такой взволнованной и робкой. И потом прибавила, точно про себя: «сегодня ночью». Ты, надеюсь, понимаешь, что мне не была нужна эта ночь, но эти слова как бы подтверждали бесповоротность ее решения. Ты же знаешь, какой она была для всех нас недосягаемой! И вдруг эта фраза. И потом… Ты, конечно, не забыл ее комнатки наверху! Глупости я говорю, как же можно забыть… эту скрипучую лесенку, эту голубую девичью комнатку! Святая святых, табу! И, вот, ночью я шел туда. Боялся каждого шороха, скрипа. Постучал. И вдруг… Это было так неожиданно, как удар по голове. Она вышла бледная, жалкая, растрепанная. Я хотел обнять ее, сказать так много. И слышу: «Уходи, уходи, я не могу впустить тебя… Я не… не одна…

Я повернулся и ушел. Что, по-твоему, можно было ответить на это? Все рушилось, все погибло! Я был уверен, что там поручик. Мне давно казались подозрительными эти верховые прогулки, эти лошадиные разговоры. Ты, конечно, можешь понять мое состояние.

— И ты никогда ее больше не видел?

Десять лет спустя… в Берлине. Я уже крутил, она тоже.

— Она киноактриса?

— Ну, конечно. Господи, да на каком же свете ты живешь! И ты знаешь, я спросил ее при встрече: кто? И она мне ответила, ты прямо не поверишь…

Он улыбнулся…

— До чего все это было глупо! У нее тогда ни кого не было! Это было только испытание! И этот день там в Берлине, когда она призналась мне, был самым счастливейшим днем моей жизни. С меня свалилась огромная тяжесть. Тяжесть сомнений в ее чистоте, в святости маленькой голубой комнатки. Господи! Как мы можем иногда ошибаться!

— И что же дальше?

— Ну, теперь я женат, живу спокойно.

— Ты женат? На ком?

— Да на ней же, на Тине. Разве ты этого не знал? Об этом давно прокричали все газеты.

Милый мой, да ведь это настоящий кино-роман с хеппи-эндом.

Он устало усмехнулся.

— Хеппи-энд! Да… Тогда у нее не было никого… Но зато теперь! Если бы ты знал, какой это горький хеппи-энд!

Подали поезд. Мы молча вышли на перрон. Он шел, впереди не оглядываясь, точно забыв о моем существовании. У самого вагона обернулся. Лицо его внезапно прояснилось, точно освещенное изнутри.

— Ты знаешь, — сказал он, — как это ни странно, но этот маленький кусочек прошлого, хотя я и узнал правду много лет спустя, дает мне силы переносить настоящее. Все измены, сцены, истерики, весь этот ад, именуемый семейной жизнью. За прошлое я прощаю настоящее. До свиданья.

Мне хотелось крикнуть. Не верь прошлому! Оно так же обмануло тебя, как и настоящее, как обманет будущее. Вместо этого я пожал его руку, я он, слегка сутулясь, полез в вагон.

Как я мог отнять у человека его последнюю надежду, последнее прибежище, веру в прошлое? Веру в несуществовавшую никогда белоснежную чистоту маленькой комнатки, странной девушки, ведьмы с зелеными глазами! Я вспомнил огненные слова «Молитвы» Гумилева:

«Солнце сожги настоящее во имя грядущего,

Но помилуй прошедшее!»

И лишь теперь, впервые, понял их глубокий смысл: Помилуй прошедшее!

Он никогда не узнает и не должен знать, что в ту ночь в маленькой комнатке был я…

Позиция была очень скучная, — никакой войны, просто самое обыкновенное сторожевое охранение. А для конной части — это смерть. Лошади у коноводов, за несколько верст от позиции. На заставу и в полевые караулы надо шататься пешком, проваливаясь по колено в рыхлый снег и вспоминая при этом всех родственников по восходящей и нисходящей линии. А тут еще приближалось Рождество. И хотя все казаки получили огромное количество подарков, — все же настроение было не очень хорошее. А больше всех томился командир сотни, молодой есаул Кравченко. Отпуск в Петроград прошел мимо носа. Счастливый жребий достался командиру другой сотни. Единственно, что немного примирило Кравченко с отпускной неудачей — это то обстоятельство, что счастливый «соперник» имел в Петрограде жену и двоих детей, а у него там жила только старушка-мать. Вполне естественно, что пожилой есаул Коршунов имел больше оснований для поездки. Поэтому Кравченко скоро примирился с этим обстоятельством. Злило его только фронтовое затишье. После «веселого» лета 1915 года, изобиловавшего тыловыми рейдами и конными атаками, переход на позиционное сиденье был очень неприятен.

Между сотней Кравченко и неприятельской частью лежал небольшой лесок, километров в 10, с вырубленной в нем довольно широкой просекой. Посредине находилась оголенная полянка и небольшое озерко. По одну сторону озерка стояли немецкие посты, а по другую русские. Озерко и полянка были чем-то вроде нейтральной зоны, куда не совались ни казаки, ни немецкие драгуны.

По просеке тоже гулять не рекомендовалось, так как подобных гуляк немедленно поливали из пулеметов. Кравченко от скуки шатался по лесу с винтовкой, заходил иногда на нейтральную зону и для собственного развлечения постреливал в немецких часовых. Делал он это без всякого озлобления, только ради спорта. Немцы тоже делали подобные вылазки. Часто затевалась нешуточная перестрелка, заканчивавшаяся артиллерийской стрельбой, с немецкой стороны.

Дней за 10 до русского Рождества немцы вдруг почему-то притихли. Совершенно прекратились артиллерийские обстрелы, на поиски наших разведчиков и одиночную стрельбу с русской стороны они или совсем не отвечали, или отвечали нехотя, точно отмахиваясь от надоедливых мух. Кравченко и младшие офицеры сотни недоумевали. В чем дело? Что такое случилось с лихими немецкими драгунами? Решили навести справки. Послали самых опытных разведчиков. Ночью, они, перейдя нейтральную зону, и обойдя передовые посты, подползли к неприятельской заставе.

Кравченко, ожидавший их под елкой на нейтральной полянке, тщетно прислушивался, ожидая, когда загремят разрывы ручных гранат и начнется, как он называл «на лужайке детский крик». Ничего подобного не произошло. Он начал уже беспокоиться: не попались ли его разведчики в ловушку. А вдруг немцы перехитрили и поймали молодцов как в сети рыбу?

Он хотел вернуться к своей заставе и, взяв полувзвод, идти на выручку, как вдруг услышал около себя шорох. Кто там? Неужели разведчики вернулись без всяких результатов? Так и есть. Из снежного сугроба вынырнули две фигуры в белых обмерзлых балахонах.

Кравченко выругался.

— Ну что же вы, так вас и так, ничего не узнали? А еще разведчики… Ему было обидно, что два самых лихих казака из его сотни, Кибирев и Золотухин, не выполнили приказания и повернули обратно.

— У заставы были?

— Так точно были…

— А почему гранаты не кидали?

Казаки смущенно топали на месте…

«Тут что-то неладно, — подумал Кравченко, — не такие ребята, чтобы испугаться».

— Никак невозможно было ваше высокоблагородие, — наконец, заговорил маленький рябой Кибирев.

— Почему невозможно? Ну, расскажите толком.

— Так что, подползли мы к ихней сторожке. Золотухин обошел слева, чтобы в случае чего оттуда мне помогчи, а я в ихнюю избушку в окошко с правой стороны глянул. Гляжу — в хате свет, сидят немцы за столом, а на столе елочка горит, вся разукрашенная. Немцы, видать не то чтобы пьяные, а веселые. Поют себе песни, будто никакой войны нет. А уж мы с парей Золотухиным ползли так рисково, только бы поскорей. И никого не встретили. Ну, я постоял, постоял, подумал — трахнуть им в окошко гранатку, а потом вроде совестно стало. Не иначе, ваше высокоблагородие, как немцы свое Рождество справляли. Только мне невдомек, чего это они так рано собрались. До нашего-то, почитай, две недели еще осталось.