От станции, невзирая на предупреждения о том, что по дороге неспокойно, шел лесом.
«Двадцать пять верст пройдя, нагоняет меня конь со всадником в кустарниках, поравнявшись со мной, он заговорил — откуда идете и чего нового слышали. Я рассказал, но, конечно, не зная человека, которого лагеря он. Он спрашивает, много ли я служил в общем итоге, я говорю: 11 лет — восемь Николаю, 3 года Советской власти. Он мне говорит: ты, значит, доброволец? Да. Всадник сердито: дураки все добровольцы, я тоже таков, но наконец не вынес и в обратную сторону пошел добровольцем. Я спросил, почему? Потому что ежовы рукавицы дурацкой жидовской коммуны заставили идти. Я был в полках, был в отрядах и действительно исполнял предписания, лукавые законы лукавых жидов и драли крестьян по закону жидовской коммуны, но после долгих и печальных сцен я наотрез отказался быть красноармейцем, т. е. палачом, в особенности крестьян. Далее он мне сказал, что у нас насчитывается тысяча человек и все мы готовы на бой против жидовской коммуны.
По приходе домой я воочию убедился, что нет спасения в искании справедливости у коммуны. У меня отец 71 год, мать 65 лет, хлеб к концу подходит, соли и не поминай. На меня посыпались неудовольствия — через вас, добровольцев, мы погибаем без хлеба…
И когда где крестьянин пискнет, что ему больно, то еще пуще нажимают и ораторствуют, что мы работники честные, поступаем правильно. Да, вы действительно честные грабители и дармоеды и честные разбойники со своим правительством и его вождями некоторыми. И когда советская коммуна честно приходит к тебе в дом, грабит и выгоняет в армию голодать, да погонит на тамбовских крестьян разорять до основания деревни, устраивают самые ужасные казни… Ясно, что они этим заставят идти не в Красную армию, а скорее в банду»[598].
Николай Бухарин на X съезде охарактеризовал то время как завершение полосы необычайно интенсивных войн со всем капиталистическим миром, а с другой стороны, как наступление войны на внутреннем фронте — «иногда в форме настоящей войны; иногда в форме, чрезвычайно близкой к этой войне»[599].
Эта война после войны, точнее, начало нового этапа гражданской войны, проявилась прежде всего в усилении так называемого политического бандитизма, который, судя по оперативным сводкам ВЧК, стал охватывать практически все губернии Советской России. Главком С. Каменев в своем докладе заместителю председателя РВСР Склянскому от 17 февраля 1921 года резко разделял все действующие на территории республики банды на три группы: 1) банды местного происхождения, которые встречают не только сочувствие местного населения, но и комплектуются из его состава; 2) банды, возглавляемые отдельными бандитами (восставшие начальники типа Вакулина, Колесникова и т. п.), которые не пользуются сочувствием широких слоев населения того района, где они действуют; 3) мелкие банды, имеющие единственной целью наживу.
Первый вид банд наиболее серьезен, и борьба с ним требует большой планомерности и напряжения. К таковым относятся: банды Антонова в Тамбовской губернии, банды Махно, банды в Правобережной Украине, вспыхивающие восстания в Сибири, басмачество в Туркестане и восстания в Дагестане. «К началу января месяца сего года движение приняло размеры, которые угрожали жизненным интересам Республики. Создавшаяся обстановка требовала решительных мероприятий. Весь январь был использован на подготовку подавления восстания, а именно, к сосредоточению необходимых сил из состава полевых войск, ибо местные войска для указанной цели оказались непригодными».
Далее в докладе дается краткое описание оперативных действий против повстанцев и делается вывод, что в целом масштаб «антоновщины» и «махновщины» идет на убыль. Но с точки зрения борьбы с продовольственным кризисом гораздо важнее было то, что происходило в Сибири. А здесь по железным дорогам могли курсировать только бронепоезда.
«Движение в Сибири перекидывается из одного района в другой и имеет также ярко выраженный территориальный характер, базируясь на симпатиях местного, в большинстве своем зажиточного населения. Только что ликвидированные восстания в Барнаульском и Бийском районах сменились вновь вспыхнувшими восстаниями в Ишимском и Тобольском районах, размеры коих только определяются. По донесениям помглавкома по Сибири, восстание первоначально охватило районы в 100 верстах юго-восточнее Тобольска и Усть-Ишима и вдоль железной дороги к западу и востоку от Ишима и одновременно охватило район железной дороги Курган — Токуши. Из хода событий следует предположить, что среди местного населения велась предварительная агитация. Большая часть повстанцев пешие, имея незначительные конные банды в 100–200 человек. Вооружение их разнообразное»[600].
Главком указывал, что советские части и гарнизоны в Сибири значительно уступают восставшим по численности. Судя по белогвардейским источникам, ситуация в Сибири представлялась правительству Ленина настолько безнадежной, что оно решилось на тот вариант, который два с половиной года назад отвергло с шумным негодованием, когда летом 1918 года антисоветское Временное Сибирское правительство предложило большевикам в Москве обеспечить непрерывную отправку продовольствия в голодающие центры России в обмен на отказ от попыток вооруженного вторжения за Урал.
В марте 1921 года к проживавшему на Алтае видному ученому, исследователю Сибири, бывшему эсеру В. И. Анучину явился молодой человек с письмом от барона Унгерна. Унгерн просил ученого, пользовавшегося большим авторитетом в крае, возглавить будущее сибирское правительство, которое должно быть образовано после скорого падения Советской власти в Зауралье. Он сообщал, что между ними и Москвой идут переговоры, Москва соглашается предоставить Сибири полнейшую самостоятельность, ей безразлична даже форма правления в Сибири, исключая самодержавие, границей должен являться Уральский водораздел. Но Москва требовала, во-первых, чтобы по всей российско-сибирской границе бессрочно не устанавливалось таможенных сборов, и, во-вторых, чтобы Сибирь в течение двух лет ежегодно бесплатно доставляла для России 300 млн. пудов угля, 100 млн. пудов пшеницы, 50 млн. пудов мяса, 50 млн. пудов жиров и 50 млн. пудов рыбы.
«Полагая, что никакое будущее сибирское правительство не сможет принять подобных условий, — писал Унгерн, — мы тоже категорически отказались от разговоров о подобной контрибуции и заявили через уполномоченного Львова о том, что в конце апреля начнем организационное наступление по всем фронтам, а до того времени будем напоминать о себе спорадическими набегами»[601].
Чем были эти переговоры для «кремлевских мечтателей»: искренним желанием сдачей Сибири на какое-то время ослабить тиски кризиса или более мелкими тактическими соображениями борьбы с центральноазиатской контрреволюцией? Сказать трудно. Во всяком случае это был бы любопытный эксперимент; отдать часть страны во власть политических противников, под их «НЭП», и таким образом за ее счет продолжать питать бег европейской России по рельсам военного коммунизма прямо в социализм.
Тем не менее все внешние обстоятельства не представляли бы для партии большевиков столь серьезной угрозы, если бы их многократно не усилили собственные внутрипартийные противоречия, и главным образом противоречия в высшем руководстве. Как сложившиеся во время войны довольно жесткие взаимоотношения властных структур с различными социальными слоями России, так и устоявшиеся отношения в самой партии не могли избежать воздействия со стороны главного обстоятельства времени — окончательной победы в гражданской войне над буржуазно-помещичьей коалицией. Из фундамента системы военного коммунизма выпал один из краеугольных камней, и вся политическая надстройка покрылась трещинами.
