Логически разверстка и нормы потребления взаимоисключают друг друга, но на практике этими противоречивыми установлениями добивались того, чтобы путем нормирования подчистить в крестьянских амбарах то, что не смогла извлечь разверстка. Однако такие огрехи случались редко, и поэтому нормирование потребления стало бить по Наркомпроду, служа законным основанием к отказу от выполнения разверстки. Эта оплошность была вскорости исправлена распоряжениями от 29 декабря 1919 года и 17 февраля 1920 года о запрещении какого-либо подворного учета и определении каких-либо норм потребления[204].

Покровский губпродкомиссар Третьяков в секретном приказе указывал на безусловность этого запрета, так как в противном случае крестьяне прячут все и оставляют только свою норму потребления и очень охотно идут на обыски и даже просят их обыскать. После чего продработники бывают вынуждены подписать с Советом акт, что излишков хлеба нет, и уйти восвояси[205].

Но, невзирая на запреты, это «нормотворчество» продолжалось вплоть до НЭПа. В потребляющих губерниях ими пользовались продовольственники, чтобы не оставлять в руках крестьян лишнего пуда, в производящих губерниях, наоборот, за них цеплялись местные власти, чтобы не дать продовольственникам окончательно разорить земледельцев. Разверстки, накладываемые Наркомпродом на хлебные губернии, стремились охватить все излишки. Они очень хорошо учитывали «государственные потребности», но совершенно были чужды государственной же обязанности заботиться о развитии сельского хозяйства. Официальное признание получил термин «выкачка» хлеба, который идеально вмещал в себя ту небогатую гамму потребительских устремлений, которые до времени подавляюще господствовали в отношении военно-коммунистического государства к крестьянству.

В условиях, когда остатки промышленности работали преимущественно на войну и полнокровный обмен между городом и деревней был давно забыт, сельское хозяйство утрачивало смысл и способность к развитию товарного хозяйства. Оно неизбежно втягивалось в рамки натурального существования. Именно это сугубо экономическое обстоятельство в первую голову стало причиной потери для сельского хозяйства всякого толка в существовании городов. На Украине никогда не проводилась политика изъятия всех излишков, как в России, тем не менее и украинский крестьянин в 1918–1920 годах неуклонно сокращал объемы своего производства. Постепенно город переезжал в деревню, а деревня возвращалась к деревянной сохе. Между тем разверстку продолжали накладывать, опираясь на данные о вывозе товарного хлеба в периоды нормального обмена между городом и деревней. И без того деградирующее хозяйство трещало от такого обложения.

Однако отрицательные стороны политики разверстки превратились в огромный минус лишь на заключительной стадии военного коммунизма; в 1919 году ее положительные стороны немало способствовали установлению взаимопонимания между Советской властью и крестьянством.

2 февраля 1919 года «Известия ВЦИК» поместили весьма знаменательное письмо красноармейца из крестьян Г. Гулова, в котором тот пытался дать объяснение непоследовательной, противоречивой крестьянской политике Советской власти. Как и присуще народному сознанию, эти попытки вылились в персонификацию сложных политических тенденций. Мол, все происходит из-за того, что среди двух главных большевиков — Ленина и Троцкого — существуют разногласия в отношении крестьянства. Троцкий-де — враг среднего крестьянства, Ленин, наоборот, его защитник.

Выждав реакцию Троцкого, Ленин также подтвердил со страниц «Правды» и «Известий», что слухи об их расхождениях на крестьянскую политику не более чем «чудовищная и бессовестная ложь»[206]. Любопытно, что слухи о борьбе между двумя наиболее известными личностями в большевистском правительстве были весьма расхожей монетой среди обывателей и солдат по ту и эту линию фронта весь период гражданской войны, причем нишу положительного персонажа неизменно занимал Ленин. Военное диктаторство Троцкого создало ему прочную славу злого гения. Но до поры слухи действительно не имели серьезных оснований. В частности, в 1919 году председатель РВСР был целиком поглощен военными вопросами и не имел еще достаточно причин, чтобы входить в разногласия с Лениным по поводу крестьянской политики.

Тем не менее, если отбросить наивное олицетворение двух политических тенденций в новом «двуглавом» символе Советской власти — Ленине и Троцком, то надо признать, что коллективное наблюдение крестьян-середняков устами Гулова верно уловило двойственность советской аграрной и продовольственной политики. Примеров тому было предостаточно. В конце 1918 года Ленин утверждал, что «пытаться вводить декретами, узаконениями общественную обработку земли было бы величайшей нелепостью»[207]. Но утвержденное ВЦИК при его деятельном участии «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» от 14 февраля 1919 года послужило мощным стимулятором административному рвению в провинции по насаждению советских хозяйств и попыткам форсирования коллективизации зимой — в начале весны девятнадцатого года. Тогда хватило и пары месяцев, чтобы убедиться, что это начинание встречает резко враждебное отношение крестьянства и обостряет отношения с властью. Вскоре в Кремле начали обвинять местную власть в чрезмерном, не по уму усердии, а на местах кивали на «дурацкие» директивы Центра. Замысел сорвался, да в то время и не могло быть иначе. Из откровений Сталина Черчиллю, из самой истории 30-х годов известно, что для коллективизации мужика потребовались крайнее напряжение и вся мощь государственного аппарата, а что было делать тогда, если в гражданскую войну красноармейцы, недавние крестьяне, сами при случае с наслаждением вытаптывали совхозные посевы[208].

По мнению экономического обозревателя кооперативного журнала П. Колокольникова, двойственность большевистской политики имела источником отчасти позицию властей на местах, где призывы к междоусобной войне, брошенные в мае прошлого года, дали крепкие корни и обильные всходы, но более — «в искусственном сплетении трезвых реалистических мотивов с заоблачными утопиями советского коммунизма»[209].

Отдавая должное справедливости этого наблюдения, тем не менее следует взглянуть за плечо пойманной идее-утопии, чтобы увидеть, что ею всегда руководит вполне прагматический интерес реальной общественной структуры. Большевистское государство, изнуренное борьбой с крестьянством за хлеб, готово было сделать ставку хоть на дьявола, чтобы обеспечить минимум стабильного поступления продовольствия. Даже ВСНХ с его внимательным отношением к интересам крестьянства, озабоченный постоянной голодовкой рабочих, устав от постоянной зависимости от Наркомпрода, вознамерился решить иными средствами вопрос о продовольствии.

По поручению Президиума ВСНХ Ларин сочинил и совместно с Рыковым внес на утверждение Совнаркома далеко не самый свой удачный проект — об организации советских земледельческих хозяйств учреждениями и объединениями промышленного пролетариата. Этот почин попал в струю, был одобрен Лениным и утвержден на заседании СНК 15 февраля, вслед за известным постановлением о социалистическом землеустройстве. Декрет предусматривал передачу пролетарским организациям бывших частновладельческих имений в целях обеспечения городов и рабочих продовольствием[210], что сразу напомнило практику петровских времен по приписке крестьян к заводам и дало лишний повод для роста недовольства среди мужиков. Однако в условиях разрушенного рынка деревня натурализовывала свое хозяйство, а промышленность стремилась ослабить, ликвидировать свою зависимость от сельского хозяйства подобными нелепыми предприятиями. Силы тратились не на восстановление нормальных экономических связей, а на углубление разрыва между отраслями хозяйства.