Губком партии был прекрасно осведомлен о подобном положении дел. Просматривая протоколы 1920 года, мы постоянно застаем его за обсуждением продовольственной работы. Но до тех пор, пока тамбовским «воеводой» — уполномоченным ЦК, председателем губисполкома и губкомпарта был В. А. Антонов-Овсеенко, партийные и советские организации строго карались за проявление «мелкобуржуазной дряблости». В феврале 1920 года, когда ему пришлось отлучиться в Москву на сессию ВЦИК, между губернским комитетом партии и продовольственным комитетом резко обострились отношения. Причиной стало требование губкома оставлять крестьянам потребительскую норму продовольствия[410]. Это требование немедленно получило поддержку и распространение в уездных парторганизациях. Положение усугубилось еще и тем, что губернский продовольственный комиссар Я. Г. Гольдин, по свидетельству самого Антонова-Овсеенко, «допустил ряд бестактностей по отношению к губкомпарту и вообще обнаружил недостаточную партийную выдержку», пытался непосредственно приказывать уездным комитетам партии, делал резкие заявления губкомпарту и проявлял «чрезмерную иногда снисходительность к своим агентам»[411].
Думается, небезынтересно заглянуть за сухие строчки официального отчета и представить, что именно может скрываться под скупым определением «чрезмерной снисходительности». Характернейший эпизод приводится в докладе Тамбовской рабоче-крестьянской инспекции:
«О поведении продотрядов при работе на местах зафиксирован случай: в селе Хомутец той же волости Лебедянского уезда, где лебедянский продотряд совместно с липецким, симулировав, как установил Козловский ревком, восстание, вызвал из Козлова подмогу. И, воображая, что пришедшие войска потакнут их разнузданным инстинктам, в их присутствии стал притеснять граждан, бить скотину и птицу и угрожать смертью отдельным лицам. До прихода же войск липецкий продотряд перепился, ворвался во время богослужения в церковь и убил нескольких граждан»[412].
Не менее характерно, что рапорт командира воинского подразделения из Козлова об этом возмутительном случае комиссар Гольдин положил под сукно. Наоборот, он регулярно взбадривал своих подчиненных распоряжениями такого рода:
«Вторично подтверждаю необходимость выполнения разверстки во что бы то ни стало, всеми мерами, не считаясь ни с какими нормами и не останавливаясь ни перед какими репрессиями, вплоть до ареста и конфискации всего имущества, хлеба и скота до капли»[413].
Во время февральского столкновения с партийными органами Гольдин направил Цюрупе и в ЦК РКП(б) телеграмму с жалобой на парткомы. В то время подобные конфликты в Москве разрешались однозначно. В спорах между продовольственным ведомством и партийными организациями Центральный Комитет партии становился более «центральным», нежели «партийным». Крестинский предписал губкому всемерно поддерживать продовольственников.
Антонов-Овсеенко, возвратившись с сессии, прошелся по партийным органам волной репрессий, снимал с должностей и предавал суду. Чувствуя мощную поддержку, продовольственники продолжали творить безобразия. В апреле ЦК уже вынужден был направить в Тамбов письмо следующего содержания:
«В Центральный Комитет поступило еще заявление, указывающее на то, что при сборе хлеба у крестьян по Тамбовской губ. допускается целый ряд неправильностей. На этот раз речь идет об Усманском уезде, где, по заявлению красноармейца-коммуниста из села Пушкино, у крестьян отобрали весь хлеб, не считаясь ни с какой нормой, не оставляя даже на семена для посева ярового. Собранный у крестьян хлеб гниет на близлежащих станциях, и крестьяне волнуются. Эти волнения усиливаются тем, что при сборе хлеба реквизиционные отряды применяют недопустимые репрессии: порют крестьян, запирают их в холодные амбары — кроме того, из собранного у крестьян хлеба начальники отряда заставляют тех же крестьян гнать для себя самогон». Далее предписывалось расследовать и принять экстренные меры, «дабы по губернии не вспыхнули опять восстания крестьян, с такой силой распространившиеся в прошлом году»[414].
После перевода Антонова-Овсеенко в Москву на должность замнаркома труда для тамбовских продовольственников наступают тяжелые времена. Губком партии и Исполком Советов открыто выступают против их произвола, пресекают деятельность наиболее зарвавшихся. В мае — июне Гольдин посылает Цюрупе и в ЦК одну за другой телеграммы о «нетерпимом», «невыносимом», «враждебном» отношении к продполитике и к продработникам, которые систематически преследуются, арестовываются и отдаются под суд. К этому времени в ЦК уже убедились, что за этим конфликтом стоит что-то из ряда вон выходящее, и поэтому, когда 4 июня губком отстраняет от должности самого Гольдина, ЦК идет на уступки и Гольдина с частью Коллегии переводят на новое ударное место — в Сибирь.
Чтобы смягчить последствия деятельности Антонова-Овсеенко и Гольдина, в Тамбов для руководства советскими и партийными организациями направляются А. Г. Шлихтер и В. Н. Мещеряков, которые были известны тем, что отвергали политический экстремизм в отношении крестьянства и принципиально стремились к экономическому соглашению с ним. В частности, Мещеряков всегда был сторонником жесткого партийного контроля над продовольственными органами.
Но разорение тамбовского крестьянства к лету 1920 года уже зашло слишком далеко, чтобы положение в губернии можно было поправить сменой руководства. В июне на заседании губкома было официально произнесено о надвигающемся хлебном голоде в деревне[415]. По сведениям тамбовской РКИ, на август урожай ржи определялся в 21 пуд с десятины, т. е. более чем на 50 пудов меньше обычного! Эти цифры говорят о крайнем разорении деревни, которое с началом новой продовольственной кампании выливается в беспрецедентное по масштабам крестьянское восстание, известное как «антоновщина».
Уроженец Тамбовской губернии председатель Иваново-Вознесенского губкома А. К. Воронский писал Ленину о своих впечатлениях от недавней поездки на родину:
«Первое, что бросается в глаза, — это факт полного экономического оскудения деревни. Уже внешний вид сел за редкими исключениями печален. Избы покривились, постарели, одряхлели; имеют такой вид, который свидетельствует о том, что жизнь крестьянина в них течет кое-как, только бы день прошел. Не видно хозяйской любовной руки, нет следов забот и стараний. Кругом все пусто. Несмотря на осень, я почти нигде не видел овинов, скирд с сеном и соломой. И того и другого, благодаря неурожаю, нет. Некоторые постройки, риги, амбары уже сломаны и идут на топку. В нынешнюю зиму топить нечем. Собирают навоз и так кое-что, продолжают ломать постройки.
Хлеба, так называемых излишков, нет. Уже два года в „родных краях“ свирепствуют отряды; прошлый год в селах стояли дивизии, полки и др. воинские части. Второй год край постигает неурожай. В результате у крестьян нет хлеба, чтобы прокормить себя до следующего снятия урожая. Уже теперь наиболее бедные начали есть хлеб с лебедой… Овса нет совершенно. Усиленно распродают скот: лошадей, коров, овец, свиней. Колоссальный урожаи яблок, но это, конечно, плохая подмога. Разверстку в 11 млн. пудов, падающую на Тамбовскую губ., в нашей местности выполнить будет крайне трудно. Нужно отметить, что крестьяне уже понимают, что хлеб государству нужно давать, что без этого нельзя, но они возмущены тем; что их стригут „подчистую“. Самые распространенные слухи и толки таковы: крестьян разоряют бывшие помещики и буржуазия. Они пролезли в советы и вот теперь мстят за то, что раньше мужики отобрали у них землю и инвентарь. Крестьяне у нас темные, и эта версия весьма в ходу. Отряды пользуются всеобщей ненавистью и, действительно бесчинствуют сильно: забирают вещи, — мануфактуру, что, собственно, брать они не имеют права. Хотя все-таки отмечают, что теперь отряды „сведут себя как будто потише“…
Мужики боятся голода, настроение самое тяжелое и подавленное. В прошлую войну (империалистическую. — С. П.) у нас за все время взяли с села пять коров, а в эту отобрали чуть не всех… Передо мной лежит копия доклада в Совет Обороны, поданного Тамбовским Губисполкомом и Губкомом о восстаниях в Кирсановском, Борисоглебском и Тамбовском уездах. В нем больше напирают на эсэров. Конечно, эсэры остаются эсэрами, но, по-моему, это прежде всего голодный бунт крестьян на почве полного экономического истощения и неурожая.
Я плохой продовольственник, имею ошибочные и неполные сведения о нашей продработе. Может быть, иначе нельзя, но нет ли все-таки ошибки в том, что на голодных мужиков накладывают вновь 11 милл. Нужно бы проверить это тщательней. Факт тот, что мужики поднялись с дрекольями из-за голода. Это безусловно верно»[416].
