На селе у нас не знают

Люди нетипичные:

Раньше счастье общества,

А там уж счастье личное.

Это всем очень понравилось. Раздался смех и аплодисменты. Но тут выскочил молодой Пег, пристукнул каблуками, сдвинул набок шапку и запел в ответ:

С неба звездочка упала

Ясная, хрустальная,

К счастью общества приводит

Чистота моральная.

Тут снова смех и аплодисменты. Некоторые гости начали кричать Смыге, чтобы он Пегу показал. Но тот ничего не ответил, только потихоньку обошел Пега и вдруг как выпалит в него атомным зарядом, спрятанным у него за пазухой. Пег зашатался и начал посылать лучи, но успел еще нажать на пуговицу сюртука и из ракетной установки, которая была у него спрятана в правом голенище, пустил ракету среднего радиуса действия, прямо тому в лоб. Тут, без сомнения, был бы Смыге конец, если бы не одно обстоятельство — последняя ступень ракеты не сработала, вследствие чего она сошла с курса. Смыга шарахнулся, закачался и оперся о тепловой барьер, но барьер рухнул, и Смыга полетел в глубину температуры, при все возрастающем ее коэффициенте.

— Люди, что вы делаете?! — закричал отец невесты, показывая на допотопный стенной счетчик Гейгера.

Но шум и переполох все усиливались, и вот уже на середине избы начали вырастать огромные голубые папоротники — обычная вещь при повышенной радиоактивности в закрытом помещении. Уже и другие ракеты начали летать. Один только Баньбула сохранил хладнокровие и по старинке пырнул кого-то ножом. Тут пошел визг. Это хозяин, видя, что иначе гостей не успокоить, подскочил к домовому резервуару, отвернул кран и пустил в избу отравляющие вещества. Все бросились к комбинезонам, но мой оказался дырявым, кроме того, меня уже немного клонило ко сну, и я решил покинуть гулянье и помаленьку собираться домой.

Ночь была ясная, со стороны двора, где была свадьба, вставало такое зарево, что я без труда находил дорогу. Шел я бодро, так как уже начал накрапывать радиоактивный дождичек, но мне немного мешало то, что я чувствовал в организме какой-то зуд, — хотя после гулянья это вещь обычная. Ну и еще то, что у меня стали вырастать добавочные ножки, по три пары с каждой стороны, зеленый рог на лбу, а на спине хитиновый панцирь. Однако кое-как добрался я до своей халупы, пролез через щель в оконной раме и нашел себе подходящее местечко за шкафом, подальше от пауков, и заснул спокойно, вспоминая, как там все было на этой шумной свадьбе.

Маленький друг

Однажды я увидел, как свирепый пес гнался за котенком. Будучи другом животных, я немедленно схватил огромный камень и бросил в собаку так, что она перевернулась и некоторое время лежала без движения. Несчастный котенок был еле жив от страха. Недолго думая я поднял его. Он был красивый, с пушистой шерстью и блестящими глазками. Я отнес его домой и отправился на вечеринку.

Каково же было мое удивление, когда, проснувшись на следующее утро, после того как я пропьянствовал всю ночь и обидел одну сиротку, я абсолютно не испытывал никаких неприятных ощущений, неизбежных спутников подобных грехов. Не было ни головной боли, ни головокружений, ни спазмов. Напротив, я чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Ощущение удовольствия от сделанной гнусности, за которую я ожидал возмездия, не покидало меня, при этом я не только не был наказан, но даже не испытывал ни малейших угрызений совести. Должен сказать, что сироту я обижал нехотя, так как, зная себя, предвидел, что мучительных угрызений совести не избежать. Тем не менее наутро я не только не чувствовал никаких, даже самых слабых ее упреков, но и не ощущал ни малейшего неприятного осадка после моего отвратительного поступка. Наоборот — едва я открыл глаза, как уже начал осматриваться по сторонам в поисках следующей сироты, которую я с удовольствием бы обидел.

Взгляд мой упал на котенка. Как изменилось бедное животное! Еще вчера такой здоровый и веселый, сейчас он еле держался на ногах. Глаза его помутнели, шерсть приобрела какой-то серый оттенок. Налицо были все признаки сильного отравления алкоголем. К тому же время от времени он мяукал, словно охваченный душевной тоской.

Насвистывая, я вышел из дому. Можно ли удивляться, что, не останавливаемый плохим самочувствием, которое обычно удерживало меня хоть на несколько дней от новых падений, я немедленно оглушил себя спиртным напитком и нанес непоправимую обиду одной вдове? На следующий день я проснулся в чудесном настроении и не испытывал ни малейших сомнений в благородстве моей натуры, а также никаких физиологических беспокойств. Зато котенок представлял собою жалкое зрелище. Он мяукал и икал, он страдал, а в его помутневших зрачках я видел угрызения совести.

Я сбегал за пивом, вылил пиво в его мисочку и, наблюдая, с какой жадностью котенок его лакает, стал размышлять. Не оставалось никаких сомнений, что котенок, то ли из благодарности, то ли из религиозных убеждений, берет на себя все мои грехи — вернее, их моральные и физические последствия, всю приятную их сторону оставляя мне. Возможно, что, несмотря на различие породы, он был сродни тому самому козлу, которого, отяготив предварительно своими грехами, древние евреи выгоняли в пустыню, очищаясь таким способом от тяжкого груза.

Я внимательно осмотрел котенка. Не считая симптомов катара желудка и расстройства вестибулярного аппарата, он все еще выглядел породистым и сильным котом, который может выдержать многое. О том, чтобы его выгнать, не могло быть и речи.

И тут наступили дни, о которых я всегда вспоминал бы с нежностью, если бы у меня оставалось хоть немного свободного времени. Я возвращался преимущественно на рассвете. Стон обиженных вдов и сирот разносился по округе. За короткий срок я совершил такое количество проступков, и настолько тяжких, что сомневаюсь, нашелся бы кто-нибудь, кто превзошел бы меня в этом отношении как физически, так и морально. Любому на моем месте грозило бы истощение, а также отвращение к самому себе. Но я был таким же свежим, бодрым и жизнерадостным, был готов к новым, еще более отвратительным поступкам и при этом чувствовал себя чистым, как ангел. Все брал на себя котенок, мой маленький друг.

Он похудел. Шерсть его покрылась паршою, ярко свидетельствующей об этическом уровне моих поступков. При каждом моем новом грехопадении у него на теле появлялся чирей. Когда я врал — у него распухала мордочка, когда я сквернословил — он покрывался бородавками, когда богохульствовал — он бился в конвульсиях, когда не уважал старшего или начальника — у него облезал хвост. Когда я желал что-нибудь, что принадлежало моему ближнему, например, его жену или еще какую-нибудь вещь, котенок корчился в падучей. Когда я обжирался — у него отказывала двенадцатиперстная кишка. Каждая моя измена означала для него новый чирей. Мое мошенничество на скачках вызывало на его теле сыпь. В периоды, когда я посвящал себя исключительно прелюбодеянию, у него вылезала вся шерсть. Да, это правда, я купался в грехе безнаказанно, зато он представлял собой все более жалкое зрелище.

Наконец я должен был замедлить темп. Котенок выглядел все хуже, и его нужно было немного поберечь, если я не хотел его потерять. А этого я совсем не хотел.

Теперь я почти ничего себе не позволял; так, изредка, и то с большим риском. Постепенно я отошел от главных грехов, ограничился мелкими, строго дозированными, да и то дрожал, что котенок каждую минуту может испустить дух. Я эксплуатировал его научно, даже разработал таблицу взаимосвязи между серьезными грехами и состоянием его здоровья. Все это могло только замедлить процесс, тогда как нужно было найти выход.

Теперь я охотно бы делил все последствия с ним пополам, но он и дальше неутомимо продолжал принимать на себя любое мое свинство. Наконец я вынужден был остановиться. На котенке осталось шерсти только на один проступок, к тому же самый мелкий: его мог добить любой пустяк.

Я вел себя образцово, а тем временем лихорадочно обдумывал, как бы оздоровить моего котенка. Я пробовал лечить его хорошими поступками. Несколько хороших поступков — думал я — и шкура его очистится, можно будет начать все сначала. С этой целью я перевел через дорогу старушку и подал милостыню нищему. Но, видимо, обратное на моего котенка не действовало, он не поправлялся. Было в нем что-то от суровых строгих принципов Реформации, что-то от детерминизма, от убеждения, что грех, однажды совершенный, не может быть искуплен. В связи с этим я хотел пнуть старушку и дать в ухо нищему, но вовремя вспомнил, что котенок этого наверняка не переживет, — и сдержался.