— Смотрю, очевидно. Поеду к комдиву, — что-то растерялся мой комполка.
Ну да ладно, прорвемся.
К вечеру приезжает.
— Собирайся с вещами. Ты назначен заместителем начальника штаба дивизии.
*****. И девчонок не нашел. Просто сходил на фронт, без всякого толка.
— Хорошо. Только в штабе я мог бы и в цитадели сидеть, — бурчу недовольно, пусть чувствует мое настроение.
Прошелся по ротам, ротный-Один вместо меня на батальон, его командир первого взвода на роту. Все остальное по-прежнему, исконному порядку. Вещи собрал, рюкзачок увесистый получился. В штабе полка отметку сделали — выбываю к новому месту службы.
Вышел из штабной землянки, весь батальон и танковая рота в сборе.
— Господин фельдфебель, выражаю вам мое неудовольствие. Что за стадо баранов вокруг? Разве так должна себя вести гвардия Севера?
— Рота, стройся! Батальон, первая, вторая, третья….
Самое время для обстрела, сразу бы немцы счет сравняли.
Стоят рядами, пришли прощаться. Черт, это что, слезы, что ли?
Беру под козырек.
— Церемониальным…. На грудь линейного… Дистанция… Шагом марш!
Эх, ребята, не успел я вам сказать Главную Военную Тайну. Из дураков и рабов солдат не получается. А раз вы бойцами стали, значит, в рабы уже не вернетесь. А значит, дорога вам одна — на пулеметы…
Постарайтесь остаться в живых…
Прошли кривоватые ряды, подхватил я рюкзак и пошел на дорогу. До штаба дивизии путь далек, а до Новой Ладоги и того дальше. Пока, действующая армия, не хочу я с дивизионным особым отделом общаться, сорвусь, убью там всех. Мы лучше мимо пойдем. А то предложат мне жбанчик с пивом, а я в него им помочусь, беря пример с солдата Швейка.
Человека никто не ищет, если он умер. Распаковал мешок, достал форму НКВД. Пехотную форму убрал, из порта сообщу о гибели однофамильца. Или Снегирева попрошу, пусть он подполковника внесет в списки павших героев. Торможу грузовичок, поехали. Уже начало ноября, как время-то летит. И где девицы, ведь весь фронт не перероешь. Что с ними могли сделать, об этом лучше не думать. Не буду.
— Здравия желаю, товарищ капитан НКВД! А мы думали, что вы в армию ушли, посылки возим в стрелковую дивизию для вас, — вот я до буксира добрался.
— Нет, это не мне, братцу моему сродному. А я — это секрет, но тебе скажу, по нашим лагерям в комиссии работал, добровольцев на фронт отбирал. Не каждому ведь оружие доверишь? — отвечаю капитану. — Когда в путь?
— С темнотой отчалим, самолеты немецкие лютуют, даже за лодками гоняются. Днем уже никто и не ходит по озеру.
— Устал я, — говорю, — лягу сразу, приплывем — разбуди.
И вниз спустился.
Будет белой постель, где зеленая ель, тихий крест над холмом, где последний твой дом, а наследство-то все — только стрем и облом. Песни порванных вен, пляски новых измен, флаги над головами не вставших с колен. Через стену дождя — каждый выстрел в тебя, это — время слепых, бьющих время под дых.
Готичненько. А проснулся я значительно раньше. Привязался к нам какой-то особо вредный самолетик, и полночи норовил нас утопить. Заходов шесть сделал, три раза находил, потом капитан сказал — есть такие пилоты, кильватерный след на воде видят. Так что удирали мы в Осиновец на полном ходу, никуда не заходя.
Из отдела НКВД речного пароходства я сразу бумаги о гибели подполковника пехотных войск Синицына отправил в управление кадров фронта. С пометкой: «Проверено», чтобы меньше суетились. За подписью дежурного по отделу. Все, история закончена — пехотинец утонул по дороге к новому месту службы. Прощай.
Пока я следы заметал, командующий фронтом вывел на Невский пятачок еще пять дивизий, четыре стрелковых и одну НКВД. На западном берегу стояли в ожидании приказа на переправу 10 и 11 стрелковые дивизии, 4я бригада морской пехоты и 123я Краснознаменная тяжелая танковая. Зачем она там стояла, было неясно, ни одного тяжелого понтона, на который можно было бы загрузить танк «КВ-1» или «КВ-2» у советского командования не было и в помине. Переправить на противоположный берег хотя бы один танк было невозможно. Танкисты маневрировали под непрерывным огнем, теряя машины и людей без всякого смысла. Сказать об этом вечно пьяному Хозину смельчаков не нашлось.
Пятачок на Невской Дубровке был блокирован немцами качественно. Справа от него вермахт устроил опорный пункт на базе деревни Арбузово, а слева мощный укрепрайон включал в себя здания 1го Городка и непробиваемые железобетонные блоки 8й ГЭС, отданные в свое время без боя, и превращенные противником в неприступную крепость. На риторический вопрос — что нам мешало держать там оборону, рискну ответить.
Вся советская кадровая политика всегда была направлена на выявление умных и инициативных командиров и их устранение. Самым тяжким обвинением для военного было обвинение в «бонапартизме». И это правильно, кстати. Сам Бонапарт поначалу был всего лишь первым консулом. Кто-нибудь помнит его соратников?
Так же быстро был бы забыт и товарищ Сталин с прочим партийным сбродом, приди к власти настоящий полководец. Поэтому их и резали все время, с Махно начали и Берией закончат.
Вот наличие огромного количества послушных и исполнительных стратегов в Красной Армии и мешало Красной Армии просто воевать. Они ничего не могли сделать без приказа — привычки не было и умения думать. Я их не осуждаю — иначе было нельзя, слишком многих уже убили, чтобы рисковать выделиться из общей толпы. Тут, как на фронте — встал первым, сразу на пулю и наткнулся. Примерно так.
А третьего ноября в атаку на полевые укрепрайоны вермахта пошли свежие части 168 стрелковой дивизии. Не стал генерал-майор Бондарев выделяться, просто совесть ему не позволила в землянке отсиживаться, взял он винтовку и встал в цепь. Боем управлял начальник оперативного отделения Борщев. Только не мог он ничем помочь полкам, снаряды, как хлеб, выделялись по норме, и хватало этой нормы на пятнадцать минут огня перед началом атаки. И все. И он тоже взял винтовку в руки…
Рядом, так же, в общей цепи шли полковники Андреев и Вехин, комдивы 86й и 177й дивизий. Совесть на войне сильно жизнь сокращает…
В начале ноября трупы на улицах пока еще живых людей пугали. Их обходили. Позже мертвые тела буду просто перешагивать, если силы есть, или проходить впритирку, если ноги уже не поднимаются. На Сенном рынке лежал короткий ряд тел, труповозку поджидал. Глянул мельком, подошел ближе. Половина мне знакомы. Три инвалида и один старый чекист.
— За что их? — спрашиваю у тени на углу.
Тени нет до меня дела, она живет в своем мире, где много хлеба и легко поймать вкусную, жирную крысу. А пока крысы еще тощие, трупов мало. Вон, маленький крыс крадется к лужице крови, натекшей из расстрелянных людей.
Тень стремительна, как танковый удар из засады. Бросок, удар, предсмертный взвизг. Потрясающая четкость движений, самураи от зависти сделали бы харакири.
— У них были продукты. Значит, они воры или спекулянты. Вот и расстреляли, — заговорило существо. — А конфет у тебя больше нет?
— Ты, почему здесь? Тебя же должны были еще осенью вывезти, — вспоминаю беспризорника.
— Это мой город, — просто ответила тень.
— Вот тебе сахар, сухари и колбаса, — говорю, — а крысу выбрось, они заразные.
— Я ее мяснику отдам, он из любого мяса колбасу готовит. А если тебе что-то нужно будет, меня всегда здесь найти можно.
И исчезла тень, как и не было. Да, суровая жизнь в суровое время. Надо до штаба дойти. Добрался, картина не обрадовала. Комендант внутренней тюрьмы лежал ничком на пороге приемной. Прохожу в нижние коридоры, переоборудованные под склады, настроение портится совершенно — все вынесли, подчистую, до последней крошки.
Черт, у меня остались продукты в рюкзаке, совсем немного, и все. Карточек у меня нет, я со всех учетов снят, ведь я должен быть в армии. Но это все житейские мелочи. Уже третье ноября заканчивается, надо убираться в цитадель, пока еще по Ладоге суда ходят. А пару дней поголодать — только на пользу некоторым, а то отрастил живот на картошке да блинах. А сгущенку жалко — меня даже мысль о ней радовала, приеду, сяду у самовара, эх, не судьба. Надо старого чекиста похоронить — дед хоть это заслужил.
