— Что не началось?
— Здесь немцев мы держим крепко, значит, они в другом месте нашу оборону на прочность проверят. А есть там такой стойкий полк, работящий да боевой, это вопрос сложный. А пока готовимся занять в деревнях круговую оборону. Для санитарного взвода строим четыре блиндажа в двенадцать накатов. Там же устраиваем склады, тоже в землю закапываем. Готовимся к зимовке, — шучу для поднятия духа.
Точно, угадал. Вермахт беспрепятственно двигался вперед: 22 октября захвачена Большая Вишера, 23 — Будогощь, 24 — Малая Вишера. Войска 4й армии стали разбегаться во все стороны. Наши комиссары не растерялись и вывезли из порта Новой Ладоги шесть орудий, предназначенных для 311 стрелковой дивизии, и три танка, пришедших на пополнение в 119 отдельный танковый батальон. Соломин сразу на них представление к наградам написал. И один танк нам заводчане дали — насовсем. А экипаж для него у нас уже был. В сущности, наш полк медленно, но верно превращался в бригаду. Немцы нас больше не атаковали, ограничиваясь обстрелами. Каждый день мы теряли около десятка людей. С вечера мы начали готовить для первого выхода наши танки.
— Задача нашего местного контрнаступления проста — уничтожить или захватить артиллерию противника и тыловые склады, — говорю на совещании.
— Возражаю, — говорит комбат-два, майор, как и комполка Соломин. — Мы имеем возможность вырваться на оперативный простор и прорвать блокаду.
Вот ведь еще один стратег на мою голову.
— Еще раз повторяю, нет никакой блокады. По Ладоге ходит целая флотилия во главе с контр-адмиралом. Ну, бомбят — так ведь война. Почему бездействует наша авиация, вопрос не к нам. Летать не умеет, очевидно. Или не хочет. У полка есть приказ на прорыв чего-либо? Нет. Вот и славно, трам-пам-пам.
Этим «трам-пам-пам» я его добил. Заткнулся полководец.
Не успел порадоваться, адъютант Соломина в дверь заглядывает. Делегация у нас. Наши комиссары в полном составе, оператор, журналист, смутно знакомый, точно, печеную картошку на пару ели под Урицком, правда, без соли, зато много. И народ с танкового завода, все хмурые.
— Танк не отдам, — сразу предупреждаю. — Утром в атаку собираемся.
— Мы еще два пригнали, — отвечают. — Только проблемы у нас. Секретные.
— За каждого из здесь присутствующих, — говорю, — отвечаю лично, среди народа только люди, гадов нет. Излагайте.
— Завод заминировали. Город бросают, войска прорвут блокаду и уйдут. Что будет-то? — и протягивают мне бумагу.
Я и так знаю, что в ней написано — приказ Сталина от 23 октября — войскам Ленинградского фронта прорывать немецкие порядки и отступать в восточном направлении. В городе полмиллиона солдат, всех на катерах не вывезешь, а баржи немцы уже все утопили.
— Хорошая бумажка, мягкая. В туалет с ней сходи и забудь. У нас кто фронтом командует? Алкоголик, Хозин литр водки каждый день выпивает. Он бы убежал, да не выпустят его немцы. Поэтому противник в город не войдет, завод взорван не будет. Гарантирую. Что будет. Будет очень плохо. Горе тебе, великая Троя, вижу твои стены в огне! Трупы будут на улицах валяться, норму еще снизят, крыс жрать будете. Загружайте вместе с танками все продовольствие — картошку, зерно в мешках, даже свеклу везите в город. И винтовки для рабочего ополчения, если толпа пойдет на заводские склады, вам никто не поможет, кроме нас и гарнизона цитадели. О городе не думайте, в сентябре в нем было больше миллиона иждивенцев, четыреста тысяч детей. Мы девяносто две тысячи своими силами вывезли, еще до обстрелов. Город и фронт даже пальцем не шевельнули, педерасты гнойные, глисты печеночные. Товарищи Сталин, Жданов и Жуков убили Ленинград. Потом начнут сказки сочинять о героизме советских людей. Памятники поставят. Только косточки героев не соберут, не похоронят. Вот что будет. Достаточно тебе такого ответа?
— Вполне, — говорит пролетарий.
— Тогда устраивайтесь на главном рубеже обороны, в деревне. Мы с утра войну продолжим, а там безопасно будет. Относительно.
Пролетарий усмехнулся.
— Я, — говорит, — еще в первую германскую войну успел унтер-офицерские погоны получить за меткую стрельбу, и два Георгиевских креста за храбрость, так что я здесь остаюсь. Наводчиком на нашем танке.
— Благодарю за верность Отечеству, господин фельдфебель, — говорю ему.
— Рад стараться, ваше высокоблагородие!
Черт, не один год он лямку тянул, вон, как вбито, на уровне рефлексов.
— Награды можете носить открыто, на фронте доносчиков нет. Все, кроме участников военного совета, могут быть свободны.
Вышла делегация, Соломин на меня укоризненно смотрит, начальник штаба в ужасе, комбат-три бутылку с самогоном достал, всем разлил.
— Ну, за то, чтобы и у нас было, что выпить, а не только у генералов!
Чокнулись предохранительными колпачками от мин, выпили, и стали гадать, где немцы свои батареи установили.
Болота сразу отпадали, и подходящих мест было всего пять. Их и надо было завтра проверить. Обсуждаем маршрут, а у меня сидит заноза в мозгах — не глупее нас офицеры вермахта, тоже ведь что-то подготовили. Самая удобная для танков вот эта ложбинка — вот туда-то мы и не пойдем. Вообще туда не пойдем, рискнем, проскочим по краю болота. Или не проскочим. В трясинах Полесья Гоша Жуков десять тысяч танков утопил, у меня их столько нет, каждая единица бронетехники на счету. Ротный-два слабоват, решаю вместе с ротой идти. В пять подъем, кусок хлеба с салом, все грызут на ходу, пошли. В середине колонны танки. Еще три и будет полноценная танковая рота. Куда же убежал отдельный батальон? Разведка фонариком моргает — нет немцев. Согласен, все спать должны. Сидит где-нибудь секрет с рацией, уже сообщил о нашей активности. Сейчас появится комитет по встрече…
Ревут танковые моторы, летит грязь по сторонам. Не время моторесурс беречь, уже бегут к орудиям дежурные расчеты, ждут координаты целей от звукоуловителей. Вперед, парни, должна быть за тем холмиком батарея в засаде, клянусь, чем бы мне поклясться, не верю не во что и за жизнь цепляюсь так, из любопытства, а умереть не боюсь. Не хотелось бы, но страха нет, притерпелся.
Немцы не только точно стреляют, они еще и соображают быстро, да и бегают тоже. Поняли, что мы ловушку обходим и удрали, даже орудия бросили.
Ага, не свое, не жалко. Наши противотанковые калибра пятьдесят семь миллиметров пушечки. Ствол четыре метра длиной, вес — больше тонны, а лошадок им некогда было запрягать. А нам лошади не нужны, у нас в автороте грузовиков хватает. Прицепим и утащим.
Сберегли мы танки, вон их слышно, далеко уехали.
Короче, отступили немцы без боя до самого Черноручья. А там у них укрепрайон не хуже нашего, уже мы не рискнули лезть. Кроме противотанковой батареи нам достались еще три — две орудийных и одна гаубичная, в каждой по четыре ствола.
Оператор бегает кругами, все снимает: танки, трофеи, немецкие солдатские книжки горкой на плащ-палатке, еще с прошлого раза собранные, когда мы колонну из засады расстреляли.
Комиссары почти на людей стали походить, без всяких понуканий все добро вывезли до последнего снаряда, так ловко, что даже смотреть было приятно. Немцев, самых медлительных, мы с полсотни все-таки настреляли. Парочка даже руки пыталась поднять, только зря они это делали — на Северо-западе в плен не сдавались и не брали.
Выложили трупы в ряд, чисто в пропагандистских целях. У нас три бойца погибли, четверо ранены.
Соломин на меня смотрит вопросительно, не понимаю его.
— Вот она, твоя минута славы. Нам столько орудий не надо, тем более противотанковых. И гаубицы не сможем использовать, ни тягачей, ни корректировщиков огня, ни разведки. Надо трофеи сдавать в штаб дивизии, и получать табак и водку, — говорю ему. — Что смотришь, ширинка у меня застегнута, только что проверил. Спрашивай, если что-то непонятно, разрешаю.
— Жителей спасти можно?
Вот что его гнетет.
— Можно. Несколько вариантов есть. Только не нужно. Хотя детей и девиц жаль. Просто нам всем не повезло. Трудно жить в эпоху перемен, а мы прямо в нее и угодили.
