— Вот безголовый, на своем настаивает, — обрел наконец дар речи Ефим.

— Кто это? — повторил директор.

— Да Протасий. Ну вчера… помните?

— Ясно, — вспомнил директор. — Самовольничает, значит? Геройствует?

— Он у меня погеройствует. Он у меня… — разворачивал лодку Ефим.

— Погоди, Евсеич. Не шебутись… Может, это самое, спустим ему на первый раз, — дипломатично предложил директор. — Пусть убирается подобру-поздорову. Только чтоб на озеро ни ногой больше.

— Чуешь, Протасий? — подхватил Ефим. — Уезжай, покамест не поздно.

— И не подумаю, не надейтесь, — отозвался парень. — Я всегда охотничаю на Сартыкуле. С чего я должен?..

— Верно, — послышалось чуть подальше. — Мы спокон веку у воды… Жись возле озера доживаем. А нас выдворять сдумали.

«Как? И Еремка здесь? — опешил Ефим. — Они что? Сговорились, черти! Под монастырь меня хотят подвести? С должности выжить?»

— Это еще кто такой? Что здесь за балаган, Евсеич? — властно потребовал отчета директор.

Позор-то какой, стыдобушка! Ефим был готов сквозь землю провалиться. Егерь называется. Браконьеры ему в глаза смеются.

— Слышь, Еремей, — крикнул Ефим. — А ты-то, старый, на чо надеешься? У Таськи хоть охотничий есть…

— Косатую подшибить надеюсь! — хорохорился дед. — И ты не указ мне. Ты еще мамкину сиську сосал, а я уж охотничал, берданку имел!

— Я твою берданку об угол трахну, иначе заговоришь… И оштрафую вдобавок. Никакой твоей пенсии расплатиться не хватит!

— Постыдился бы, на старика-то нападать, — снова подал голос Таська. — Много он дичи возьмет? Он и патронов-то нашел… три всего. Ты лучше настоящих браконьеров лови.

Верно, не в Еремке ведь дело. Еремку, в крайнем случае, можно и на буксир взять, утянуть просто-напросто с озера. А вот как с Таськой быть? Того ведь на прицеп не посадишь. Он сам тебя упрет куда хочешь. Здоровый, лешак.

— По-хорошему, значит, не желаешь, Протасий?..

— Нет, не желаю.

— Чо ж… меры примем.

— Попробуй, живо в воде очутишься.

— Черт! — выругался директор. — Партизанщина, анархизм какой-то!

В это время вдали, за большаком где-то, прогремел выстрел. Через несколько секунд — второй. Еще через секунду — третий. И началось. Выстрелы следовали один за другим, и вскоре они слились в глухой непрерывный грохот, похожий на отдаленную грозу.

Не стреляли пока лишь на Сартыкуле. Дима, наверно, дремал, сны ночные досматривал, а Савельеву с Политом Поликарпычем еще не посчастливилось, хоть над озером уже вовсю кружились, налетали с потревоженных дальних болотин утки.

— Ладно, Евсеич, — забеспокоился директор. — Потом разберешься с ними… Если потребуется, зови ребят. А сейчас давай приткнемся где-нибудь. Самое ценное время упускаем.

— Места им на озере мало, бучу учинили, — бросил им вслед Таська.

— Не думай… не надейся даже, — пообещал Ефим, — что это тебе сойдет так просто.

Не успели они отплыть, как сзади, точно по ним, хлестко ударил раскатистый дуплет Таськиной двустволки. Слева, в редкий камыш, шлепнулся кто-то, забился там, заколыхал воду — парень удачно начал, верную утку взял, найдет, когда развиднеется.

Следом разрядил двустволку не то Савельев, не то Полит Поликарпыч, спаренный, сплошной почти выстрел звучно разошелся над озером.

Что тут поднялось! Камыш вдруг как будто вскипел, забурлил, заплескался, выбрасывая вверх напуганную птицу. Казалось, что уток взлетело непостижимо много, такой получился переполох.

Ефим сильнее затолкался шестиком, хотел поскорее дотянуть до следующего мыска. Мысок тот, конечно, не сравнишь с тем, где Таська, но все лучше, чем ничего.

Позади суматошно и, должно быть, выбиваясь из сил греб директор. Старался не отстать, не потерять Ефима из виду. Ефим иногда притормаживал, поджидая шефа. Покрикивал негромко: «Гоп, гоп… Я здесь, Геннадий Семенович». И директор подворачивал на зов.

Выстрелов стало гуще. Стреляли теперь все: и Таська, и Полит Поликарпыч, и Савельев. И даже, пожалуй, Дима. Утки поодиночке и небольшими кучками носились над озером. Вверху теперь было больше шуму, чем понизу. Разбитые уже выводки сшибались в разномастные, разнопородные стайки, лысухи летали с чернетью, чирки и свиязь прибивались к кряковым. Паника, страх, смерть царила теперь там, вверху.

Можно было стрелять, и директору, и на них с Ефимом налетали, выныривали неожиданно из-за камыша утки, хоть лодки и плыли открыто, полой водой, но руки директора были заняты веслами, упускалась верная возможность, угнетала тревога вернуться без добычи.

— Долго мы еще? — крикнул недовольно директор. — Пропадет ведь охота?

— Скоро, немного осталось, — толкался и толкался Ефим.

— Нет, хватит с меня, — не выдержал, однако, директор. — Глянь, что делается!

Он круто свернул, лишь бы только пристроиться, все равно где, лишь бы только начать охоту. Сильными взмахами весел вогнал в камыши лодку.

«Вот чудак, — удивился Ефим. — Сунулся, куда попало, Кого он здесь подстрелит?»

Пришлось разворачиваться и плыть обратно.

— Подальше бы, Геннадий Семенович, отъехать… лучше есть место.

— Никаких дальше. Так мы всю охоту проездим. — Директор наскоро замаскировал лодку, нагрудил на нее камыша с боков, схватил и переломил двустволку. Совал дрожащими руками патроны в патронник, взял наизготовку ружье, завертел головой, выискивая цель.

— Только перед собой стреляйте, — посоветовал Ефим. — За спиной дебри непролазные. Подранка там иль наповал которая… не сыщете, гиблое дело. Не губите напрасно.

Надо же так опростоволоситься, мучился, отплывая, Ефим. И главное, перед кем? Перед самим директором. Нет, этого так оставлять нельзя.

Сначала он хотел сразу же повернуть назад и хоть силой, хоть как, да выдворить Таську и Еремку с озера, не дать им потачки, но в последний момент передумал: кто знает, как еще получится все? Таська ведь не уйдет добровольно, не для этого войну затеял. Большая шумиха поднимется. А директор недалеко отплыл, наверняка у него никакой охоты не будет. Утка начнет взмывать над Таськой, стороной обходить и засидку директора. Придется подождать парня на берегу. Придется поговорить как следует.

Плохо, ох как плохо начался сезон. Дима без билета охотится, Таська вообще никого признавать не хочет. Не посмел Ефим отказать, спустил одному, нет твердости и против другого.

А пальба на озере разгоралась. Раз как будто и берданка Еремки бабахнула. Больше других палил конечно же Таська. Бой его курковой тулки был отличен от боя остальных ружей, тяжкий и оглушительный, — Таська стрелял дымным порохом.

С той же стороны, где прятался директор, редко-редко прилетал грохот выстрела.

«Сам виноват, — ругал директора егерь. — Кому было говорено, отплыть подальше. Таська теперь всех почти уток у него перехватывает. Во, опять саданул. Ишь как взвилась парочка. Ничем уж и не достанешь ее. А тянет вроде бы над директором».

Быстро светало. Как-то вдруг сразу раскрылись просторы, до самых горизонтов раскрылись. Заря уж была не алой и не розовой, а раскаленно-белой — вот-вот покажется солнце. Звезды уж давно угасли, испепелились, а высь пронзительно засинела, сделалась опять плотной и звонкой.

Повсюду, над каждой болотинкой, над каждым озерцом, метались, искали покой и пристанище утки, но везде их встречали выстрелы, не давали нигде даже снизиться, много выстрелов, близких и далеких, гулких и едва слышимых. И только в восточной стороне, там, где озера-заказники и зоны отдыха, только в той стороне тихо, ни одного ружейного хлопка. Туда-то поспешно и утягивала птица.

Поднимался, нарастал ветер. Налетал пока еще несильными порывами, путался в камышах, то сваливал их местами, стлал, как дорогие ковры, то вновь вскидывал. На воде постоянно возникали и гасли длинные языки ряби. Дымки выстрелов начало подхватывать и относить далеко в сторону.

Взошло не по-сентябрьскому легкое и сияющее солнце. И озеро совсем ожило под ним и ветром, народились и заплясали трепетные голубые тени. Камыш золотисто заструился, вода в глуби коричнево загустела, завысверкивала поверху. А утки, отсвечивая в вышине, стали походить на быстрых серебристых бабочек.