Глухов был не жаден к деньгам. Мог легко и бездумно потратиться на что угодно. Но зато и приобретать зарабатывать их умел, ничем не гнушаясь при этом. Без денег, когда, как говорится, ни шиша за душой, он себя чувствовал неполноценным.

Часам к четырем появилась Устинья. Баня уж была пуста и тиха. Людей ходит мыться немного, у всех почти в поселке свои бани.

— Вы чего здесь рассиживаете, мужики? — заглянула она в кочегарку. — А-а, — увидела Устинья пустую бутылку, — ты бы, Иван, не поважал его. Ему ведь нисколько-нисколько нельзя… Пойдем, Саш. Поможешь мне.

Сашка с готовностью вскочил. У двери он остановился, сказал прочувствованно:

— Золото мне баба попалась!.. — Подумав, добавил: — Только вот Нинка ее не признает меня. Не родная так не родная. Не любит, когда я выпимший прихожу.

В Холмовку Устинья приехала по вербовке. С Нинкой уже. Мало про Устинью знают в поселке. Знают только, что замуж она не выходила — документы чистые. Но как умудрилась такую красивую, нисколько на нее не похожую девку родить, тоже мало понятно. Как Устинья жила до вербовки, почему в леспромхоз подалась? — ничего неизвестно, думай что хочешь. Сама о себе она ни слова, ни полслова.

Глухов просто так, для смеха, сказал:

— А ты и свою заимей, родную.

— Да вот с божьей помощью… получилось вроде, — признался неожиданно Сашка. — Цвести начала Устина.

— Но-о? — удивился Глухов. — С божьей, а не с соседовой? — заподтрунивал он над Сашкой. — А говорил, что не можешь…

— Пусть у тебя язык отсохнет, — незло пожелал Сашка. — Мне бы еще выпивать бросить.

Он толкнул дверь, уковылял помогать Устинье, что-нибудь вынести-поднести.

Краешком уха Глухов улавливал их будничный, спокойный разговор:

— Мыться-то когда собираешься?

— Только вот приберусь немного.

— А Нинка?

— И Нинка сейчас подойдет.

— Добро. Я вам тут свеженький веник связал. Сам-то я еще вчера…

— Худая из меня парщица — давление. Нинка разве пожогается.

— Ну хоть Нинка пусть.

Глухов неохотно поднялся с насиженного места.

На ночь опять разветрило, разогнало тучи. Лес стоял черный, обдутый за день, без теплой вчерашней накидки, пышной и белой. Он зябко и колко щетинился, шумел под ветром. Снег еще больше уплотнился, осел, теперь его и оттепель не скоро возьмет.

Домой не тянуло. Нечего ему дома делать. Что он, опухшую от слез Людмилу не видел? Что он, по-настоящему отдохнуть не имеет права? Имеет.

Пойдет-ка он лучше к Пахе Волкову. Может, тот что подскажет, как Глухову дальше быть, как легче от охотинспекции отбрыкаться? Паха мужик толковый, сам, говорят, лосей этих почем зря шлепает. И ни разу не попался, главное. Дошлый мужик.

Ивана не очень-то беспокоило, что он поспешил разделать лосиху. В случае чего, скажет: мясо, мол, могло испортиться. Тут его поймут. Тут правота на его стороне. Но вот как уверить охотинспекторов, что спасти лосиху просто-напросто невозможно было, что у Глухова не было иного выхода, как накинуть петлю на шею лосихе и хоть тушу, да вытащить, не пропадать же добру.

А в том, что ему все-таки придется разговаривать с охотинспекцией, он уже не сомневался. От вчерашней надежды, что «вдруг да и пронесет еще», не осталось и помина.

Глухов поднимался от бани в угорок. Навстречу ему по вытоптанной тропке шла Нинка Устиньина, тонкая, длинноногая, еще не оформившаяся, в маломальской одежке, но уже привлекательная, милая, с огромными синими глазищами, пронзительными и не по-детски пытливыми. И в кого такая глазастая уродилась?

— Здравствуйте, дядя Ваня, — вежливо поздоровалась Нинка. И у Глухова внезапно защемило внутри, колкий комок подкатил к горлу, глаза наполнились влагой. Тяжелая, непреодолимая жалость к себе, к безотцовской девчушке этой нахлынула вдруг, согнула Ивана. Ну, кто еще, кроме ребенка, может сейчас в поселке так доверчиво взглянуть на него, без осуждения и подозрительности: ах, мол, ты такой-сякой, разэтакий? Никто.

«Наша бы уж не меньше была, — с раскаянием подумал Глухов, — близко вот локоть, да не укусишь».

Сразу же за появлением на свет Мишки Людмила вдругорядь затяжелела, скорее всего, девчонку носила, как обычно бывает, за сыном дочь следует, но тогда Глуховы решили год-два повременить с ребенком, обжиться нужно было как следует на новом месте. Людмила съездила в город, вылежала три дня в больнице — и пустой вернулась. Она и сейчас из-за этого частенько слезу пускает. Потому что с тех пор, как ни желали Глуховы, второго ребенка у них так и не завелось.

— Можно? — уж переступив порог, крикнул погромче Глухов.

Из комнаты на его зов вышел хозяин, большой, бородатый и суровый Паха, бульдозерист по профессии и браконьер по призванию. Для этого нахального, пучеглазого молодца ни сроков охоты, ни заказников, ни запретной дичи, ни черта лысого не существовало. «В тайге живем, — любил он повторять, — наша, по существу, тайга! И чтобы там подчиняться кому-то, без мяса быть?..» Охотничий билет он, правда, имел, членские взносы платил исправно, надо же как-то боеприпасы доставать.

— Привет, Павло!

— Здорово, здорово… если не шутишь. — Паха бесцеремонно и придирчиво разглядывал Глухова: каким таким, дескать, ветром занесло? Приятелями они с Глуховым никогда не были.

Иван торопливо пояснил:

— Мимо проходил… дай навещу, думаю.

— Ну, раздевайся, коли так, — не совсем дружелюбно предложил Паха.

Глухов повесил кожан на вешалку.

— Слыхал, что про меня болтают?

— Слыхал, слыхал…

— Вот… посоветоваться зашел.

— Я-то здесь при чем? — помрачнел Паха. Подумалось про Глухова: «Отмочил вчера номер… А теперь ходит, советуется».

— Как же, ты ведь в этом деле собаку съел.

— В каком деле? — напрягся Паха. Браконьер он был злостный, но не трепач, не хвастун, перед каждым не исповедуется, боже упаси.

— Ну, в охотничьем… каком, — уклонился от прямого ответа Глухов.

Они все еще стояли в прихожей и недоверчиво изучали друг друга. Были они совершенно непохожие, разные: Паха голубоглаз, светел, Глухов черноволос; Паха подтянут и ловок, Глухов — камень неотесанный; Паха — красавец, Глухов — нелюдим с виду. И все ж они в чем-то одинаковыми были, на одних дрожжах настояны.

— Ладно, проходи, — пригласил наконец Паха.

Глухов похлопал по оттопыренному карману кожана:

— Раздавим, может?

— Нет, — решительно отказался Паха. — Я на сытый желудок не потребляю. Мы с Валентиной отужинали.

— На нет и суда нет.

Глухов пошел за Волковым.

Вошли в такую же, как у Глуховых, комнату (дома-то в поселке стандартные), даже почти сходно обставленную — мебель ведь тоже из одного магазина. Только по стенам у Пахи охотничьи трофеи развешаны: чучела разные, рога лосиные, да под ноги возле дивана медвежья шкура брошена, густая внутри от зимнего подшерстка.

Жена Пахи, дородная Валентина, сидела, расплывшись, на диване, не то кофту себе вязала, не то свитер Пахе. Единственная, пожалуй, толстая женщина на всю Холмовку. Еще бы не раздобреть: работа у нее на пекарне — нельзя сказать, что тяжелая, поселок малолюдный, от силы десятка три домиков, выпечки Валентина скудные делает, и не каждый день. Детишек бог тоже не дал.

Бывает же в жизни: Сашка вон с Устиньей и то не подкачали — мальца ждут, а такая здоровенная баба и такой здоровущий мужик — и без детишек. Усыновили бы кого-нибудь, что ли?

Валентина, когда мужики вошли, зашевелилась, поерзала на диване. Диван под ней жалобно всхлипнул, застонал пружинным нутром. Глухов подумал, что Валентина уйти собирается, не станет уши развешивать, вникать в мужицкие разговоры. Но пекариха лишь поудобнее умостилась на диване, вновь принялась за рукоделье.

Стол в комнате был уставлен папковыми и латунными гильзами, банками с дробью и порохом, коробками с пыжами и прокладками. Хозяин патроны заряжал.

— Ты сколь соображаешь, нет? — усадил он перед собой, взялся распекать Глухова. — Ухряпал лося и везет спокойнехонько.