Уайтхэч кивком головы показал на окошко шофера.

— Поговорим после…

Грехэм жил недалеко от своей пекарни. Он занимал две скромные комнатки: одна служила кабинетом и спальней, другая — столовой.

— А зачем мне, одинокому, больше? — ответил он на молчаливый, скептический взгляд Уайтхэча, которым тот окинул его квартиру. — Поверьте, профессор, в своих прежних шести комнатах я иногда чувствовал себя, как путешественник в Сахаре. Вообще, я вижу, вы смотрите на мое положение более мрачно, чем я сам…

— Что и говорить, положение замечательное: автор мирового открытия выпекает булки и плюшки!..

— Ну что ж, благороднее выпекать для людей хлеб, чем атомную бомбу или "лучи смерти".

— Опять детские разговоры!

— Да, опять! У меня было достаточно времени, чтобы основательно поразмыслить над всем этим…

— А пока вы размышляли, Ундрич превратился в великого изобретателя.

— …и великого афериста, — усмехнулся Грехэм. — Песенка его спета.

— Вы уверены в этом?

— Совершенно. Чьюз, а теперь и капитан Нордис выставили его голым на позорище всему свету. Да и ваше заявление, профессор, показывает, что вы понимаете, в чем дело…

— Может быть. А вот насчет спетой песенки — это еще вопрос.

— Почему это?

— Видите ли, Чарли, насколько я понимаю, в деле замешаны весьма высокопоставленные люди. Ундричу бросят спасательный круг, иначе он потащит с собой на дно и еще кое-кого. Вы понимаете? Есть и другая сторона дела. Признать Ундрича аферистом — это значит расписаться в своем банкротстве. Это считают слишком опасным, на это у нас не пойдут. Похоже, что Ундрич будет продолжать разливаться соловьем.

— Ну и черт с ним!

— Конечно, аферист будет пожинать славу и наживать деньги, а настоящий изобретатель будет чинить печи и перебиваться в этой конуре…

— Вот уж что меня меньше всего задевает! — совершенно искренне воскликнул Грехэм.

— Бросьте, Чарли, давайте говорить серьезно. Я говорил о вас с президентом. Сказал ему о вашем открытии. Поймите, как вы им сейчас нужны! Развязаться с Ундричем они смогут, только получив вас. Вы можете диктовать условия. Бурман так и говорит: мы готовы дать миллионы. Подождите, подождите, Чарли, — поспешно сказал Уайтхэч, заметив брезгливую мину Грехэма, — я повторяю только то, что сказал президент, я обязан это, сам-то я отлично знаю, что вы из бессребреников… Нет, не серебром и золотом я стараюсь вас прельстить — подумайте о том, что действительно дорого вам: о научной работе. Ну что вы здесь? Жалкий поденщик какого-то ничтожества Вальтера. Вы губите себя. А там перед вами неисчерпаемые возможности, широкая арена научной работы, мировая слава… Там вы…

— …жалкий поденщик какого-то ничтожества Докпуллера — не правда ли, профессор? — с горечью перебил Грехэм. Он встал из-за стола и теперь стоял перед Уайтхэчем. Лицо его горело, глаза сверкали. — Да, да, ведь это в угоду докпуллерам, чтобы уберечь и приумножить их миллиарды, моими лучами будут убивать миллионы людей. Широкая научная арена!.. Если бы вы сказали, что с помощью моих лучей будут втрое быстрее выращивать растения и животных, что мои лучи принесут изобилие… Но нет, вы же не скажете этого! Пример Чьюза нас научил!..

— Ах, Чарли, Чарли, какой вы неисправимый ребенок! Вы все еще носитесь с детскими мечтами!

— Да, детские мечты, раньше это были детские мечты! Но не теперь, когда есть страна с двухсотмиллионным населением, которая работает, стремится к этому, осуществляет эти мечты…

— Пропаганда! — презрительно буркнул Уайтхэч.

— Э, профессор, довольно обманывать себя этим глупым словом! — горячо воскликнул Грехэм, но вдруг, заметив свою резкость, поспешил смягчить ее: — Простите, профессор, но я зол на это слово. Сколько раз я сам пугался его, пока не присмотрелся к фактам. Пропаганда, пропаганда! Выходит, что Коммунистическая держава вышла победительницей из войны с фашистами, построила новую промышленность, воздвигает электростанции — все только для пропаганды! Ну что ж, очень хорошая пропаганда, сознаюсь, она на меня действует! Когда Эрнест Чьюз обо всем этом мне рассказывал — вы знаете, он побывал там, — у меня руки чесались: ах, черт, вот так бы поработать!

— Чарли, не слишком ли вы интересуетесь их делами?

— Слишком? А как же ученый может не интересоваться этим! Однажды на собрании Эрнест Чьюз сказал, что мы, ученые, понимая, как важны наблюдения за тем, что происходит в пробирке, в то же время частенько забываем о стране с двухсотмиллионным населением, где строится новая жизнь. Так вот, я хочу наблюдать за этой огромной "пробиркой", не пугаясь слова "пропаганда".

— Уж не собираетесь ли вы сбежать к ним? — с насмешкой сказал Уайтхэч. — Такой энтузиазм!..

— Сбежать? Нет, зачем же… Не в этом выход…

— А в чем? Договаривайте!

— Не знаю, не знаю! В том-то и беда, что не знаю. Как, что? Не знаю! Но знаю одно крепко: если уж я понял, что так дальше нельзя, значит, узнаю, обязательно узнаю… Вот Эрнест Чьюз пригласил меня вступить в ассоциацию прогрессивных ученых. Может быть, это поможет понять…

— И жалко и неприятно слушать вас, Чарли. Лучше подумали бы о том, что вам представляется последний шанс вернуться к научной работе.

— Последний шанс? А думали ли вы, профессор, о том, что нам, ученым, представляется последний шанс занять подобающее нам место среди тех, кто борется за настоящую человеческую жизнь? За жизнь без войн, без бомб, за жизнь со счастьем и изобилием — разве мы, ученые, не можем принести изобилие? Я верю, слышите, всем своим существом верю, что этот день придет, даже и без нашей помощи придет, найдутся люди смелее и отважнее нас, но почему бы и нам не постараться приблизить этот радостный день? У нас остается еще шанс, последний шанс — вы этого не чувствуете, профессор?

— Нет, не чувствую, — сухо сказал Уайтхэч, с неодобрением рассматривая стоявшего перед ним Грехэма: щеки его пылали, волосы растрепались и в беспорядке падали на лоб. — Я жду, Чарли: вы так и не дали вразумительного ответа на предложение президента.

— Мы говорим на разных языках… — грустно сказал Грехэм.

— Чарли, помните одно: не стесняйтесь обратиться ко мне, как только убедитесь, что были неправы.

— Мы говорим на разных языках… — повторил Грехэм и безнадежно махнул рукой.

Уайтхэч уже мчался в машине домой, а эта фраза, бесконечно повторяясь на все лады, звучала в его ушах: "Мы говорим на разных языках… Мы говорим на разных языках…"

Разговор, который в тот же день вел Уайтхэч с Бурманом, проходил очень бурно и кончился чуть ли не разрывом. Прежде всего, господин Бурман никак не мог понять, что человек не пожелал даже говорить об условиях после того, как ему были предложены миллионы.

— Да говорили ли вы Грехэму об этом, профессор? — с недоверием спрашивал Бурман.

— Лучше бы не говорил! — сердито бросил Уайтхэч.

Не сразу господин Бурман примирился с тем, что надежды на Грехэма надо оставить.

— Вот еще второй Чьюз отыскался! — злобно сказал он. — Во всяком случае, теперь у нас выхода нет. Вам придется заняться экспертизой, профессор. Мы не можем уклониться от вызова Чьюза. Это значило бы признать свое поражение.

— Я вижу, вы все более склоняетесь к мысли, что изобретение Ундрича — авантюра.

— Может быть. Но что бы там ни было, объявить об этом сейчас невозможно.

— Значит, и мое участие в экспертизе невозможно…

— Профессор, поймите же положение!.. Ну да, Реминдол допустил ошибку, но сейчас еще большей ошибкой было бы…

— Я — ученый, господин президент, а вы предлагаете мне… предлагаете… Или это опять дипломатия?