Она промолчала. Сказать было нечего. Кроме того, что до Финляндии шестьдесят миль на север, а мы плывем в открытой лодке с пробоиной в днище и со сгнившим парусом, без воды, без еды и без компаса. И что между нами и Финляндией, невзирая на гласность, советские пограничные суда охраняют свои территориальные воды.

Я повернул на себя румпель и приспустил шкот. Надутый парус был твердым как железо, позади руля клокотала вода. Плыть в Финляндию, может быть, не менее опасно, чем попасть под пулеметную очередь.

Но, по крайней мере, это займет гораздо больше времени.

У берега ветер дул с силой в пять баллов. Когда северный берег скрылся из виду, ветер достиг шести, при порывах — семи, баллов и поднимал крутые, уродливые волны.

— Нужно черпать, — сказал я.

— Я боюсь, — проговорила она. Рука у нее была холодная как мрамор.

Я поставил ее за румпель [133], метнулся вперед и отдал последний риф. В лодке было полно воды. Я черпал и черпал ведром, потом вернулся на корму и снова встал за румпель. Ветер дул мне в левое ухо, с левого борта. За кормой между нами и черной линией северного берега росла полоска воды. Может быть, нас все еще ищут с прожектором, но нам его уже не видно. К одиночеству прибавилось ощущение широты и пустоты открытого моря. Впереди мерцали маяки, бросая беловатый отсвет на серые облака. Один из них был от нас по правому борту, другой, не такой яркий, впереди. Мы почувствовали полную силу волн. Нас теперь не вертело штопором, а качало длинными взмахами. Через десять минут после того, как я вычерпал воду, ее опять набралось на днище по щиколотку; она плескалась там, усиливая качку. Я сказал:

— Черпай еще.

Надя застонала. Она медленно потянулась за ведром, наполнила его, вылила за борт. Она проделывала это снова и снова. Пока ее не стошнило. Потом она снова начала черпать.

Наконец на траверзе появился первый маяк. Я помнил его на большой карте, на верхней левой оконечности Эстонии. Карта была в большой, безопасной кают-компании "Лисицы", где пахло лаком и ламповым маслом. Следующий маяк находился на острове, плоской скале, не больше двух миль площадью.

Пройдя его, мы окажемся в открытом море.

Я сказал:

— Откуда этим людям стало известно, где нас искать?

— Кто знает? — Казалось, ей трудно говорить. — Может быть, они меня уже подозревали, поставили следящее устройство в моей машине.

— Это стреляли полицейские?

— Русские полицейские всегда стреляют мимо, — сказала Надя.

Черт возьми, на сей раз они чуть не попали, подумал я. Но не сказал вслух.

— Почему они стреляли? — спросил я.

— Мы всегда стреляем в шпионов.

— Но мы же не шпионы.

— У тебя есть приятели-шпионы. И кто-то из них сказал Грузкину, что ты здесь.

— А-а… — произнес я. Мы были в открытом море. Смерть грозила со всех сторон. Мне нужно было задать множество вопросов. Но я спросил только:

— Кто такой Грузкин?

— Человек из КГБ, — ответила она. — Русский. Человек, против которого я борюсь, и мой народ тоже. В некотором роде он мой начальник. По мнению Грузкина, если ты знаешься со шпионами, значит, ты и сам шпион, и я тоже шпионка.

Лодка с трудом прокладывала свой путь сквозь волны.

— А радар? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она. Ее руки механически двигались, она продолжала черпать. У меня от румпеля саднило плечо. Я сказал, чтобы успокоить себя и ее:

— Лодка деревянная. Радар не очень-то воспринимает дерево.

Под днище подкатилась волна. Я изо всех сил потянул на себя румпель, стараясь выправить нос, который норовил развернуться в наветренную сторону. В последний раз я разворачивался на яхте с Невиллом Глейзбруком. Вода брызнула мне в лицо. Я слизнул ее языком. Она была почти несоленая.

Мой приятель Невилл Глейзбрук. Который знался со шпионами, сам был шпионом, по крайней мере, руководил шпионами. Который дал мне адрес Амиаса Теркеля. Который послал меня в Эстонию. Где мной уже интересовалась полиция.

Я сидел хмуро глядя в ночь и пытаясь справиться с непослушным румпелем. Мне казалось, что мои мышцы сделаны из раскаленного железа. Я думал: Амиас Теркель, жаль, что тебя здесь нет.

Мои ноги были по щиколотку в воде. Надя перестала черпать. Она лежала на боковой банке. Было слишком темно, чтобы рассмотреть, спит ли она. Я окликнул ее, но она не ответила. Тогда я стал рулить одной рукой и черпать другой. На траверзе появился второй маяк, потом и он остался за кормой. По правому борту в антрацитовом небе виднелось слабое свечение. Скоро рассвет.

Мне не был нужен рассвет. Мы отошли от берега незамеченными, потому что мачта была пятнадцати футов высотой, вместо паруса — обрывок величиной с носовой платок, а корпуса не было видно среди волн. Но в первую очередь нам удалось это сделать благодаря ночной темноте. Теперь приближался день, ветер утихал. За двадцать четыре часа я не сомкнул глаз.

Я думал об отце. Все пытался понять, чего же хорошего в этом грязном, сером море, почему оно заставило его бросить семью, работу, людей и жить на болоте жизнью зверя, на которого охотятся.

Я спросил:

— Это был дом твоей семьи?

— Очень давно. — Она отвечала невнятно и монотонно, как будто не могла пошевелить губами. — Он сгорел в 1941-м.

— Но твои родители там жили?

— Мать долго жила там в избушке. Она была уже очень старая. Она умерла пять лет назад.

— Как она жила?

— Госпожа Ребейн рассказала бы тебе о "лесных братьях". Она была с ними. Может быть, она сказала бы, что они были армией. Ничего подобного. Просто старики, полные воспоминаний о временах, когда они воевали с нацистами и с Красной Армией. Но все это были одни разговоры. Выпускание пара.

— Кто похоронил моего отца?

Она молчала. Лодка проталкивалась между волнами, ванты стонали.

— Мои родители помогали твоему отцу, — сказала она наконец. — Когда он появился на берегу, они отвели его к госпоже Ребейн. Потом они начали болеть, и мой отец умер. Такая жизнь не очень подходит для старика. Мать с трудом передвигалась. Так что когда твой отец съехал от госпожи Ребейн, он ухаживал за моей матерью два года. А потом умер. Я не была в восторге от своих родителей, — продолжала она. — Я была занята своей работой. Долго их не видела. Когда работаешь в полиции, то даже себе не признаешься, что твои родители — "лесные братья". Я и имя сменила. У меня было хорошее эстонское имя — Найма Вооре. Для работы в полиции я выбрала русское имя Надя и финскую фамилию Вуорайнен. Жизнь, которой жили мои родители, была плохой жизнью, может быть, немного сумасшедшей. Твой отец сначала хотел сохранить большой корабль. Но это оказалось бессмысленно. Корабль был слишком велик, и он сохранил только эту лодку. Он умер от пневмонии. После этого на лодке плавали "лесные братья". Но они к тому времени уже были старые.

— Почему ты пошла работать в полицию? — спросил я.

— Я эстонка, — ответила она. — Я хочу охранять мою страну от русских бандитов. Это лучше, чем состариться в лесу в мечтах о свободе, с плохим пистолетом. Но госпожа Ребейн дружила с моими родителями. Когда мой начальник сообщил, что Леннарт умер, я сказала, что поеду в Англию. Я никогда не видела твоего отца. Мне было интересно познакомиться с тобой. — Она дотронулась до моей руки. — Я рада, что так поступила.

Становилось все светлее. Я видел, какое у Нади бледное лицо, видел, как плещется вода, когда корма лодки поднимается на больших волнах. Я видел и лодку. Она не была похожа на балтийские лодки.

У корпуса твердый хребет, плоское днище — она напоминала скорее рыбачью плоскодонку американских индейцев. Я вспомнил слова Амиаса Теркеля. На борту "Аланда" было две шлюпки. Вроде плоскодонок. Я с новым интересом оглядел лодку. На транце за штурвалом была привинчена деревянная дощечка. На ней еще виднелась призрачная позолота названия лодки: "Уильям Тиррелл".