Кто-то стучал в дверь.

Послышался оглушительный голос:

— Вас к телефону, мистер Тиррелл.

— Спасибо, — сказал я. Язык не умещался во рту. Что-то было не так, но я никак не мог сообразить, что именно. Мои пальцы нашарили замок. Туман в голове на миг рассеялся.

Не Тиррелл. Вандервельде.

Туман снова сгустился.

Я увидел дальнюю стенку коридора, которая стремительно надвигалась на меня. Вокруг черноты у меня в голове плавали красные искры. Кто-то держал меня за руки, уверенно и спокойно. Я видел на чужой руке золотые часы. Рука принадлежала человеку, на котором была шапка с белым верхом. Один из экипажа. Пойдемте в радио, радио, радио, радио, радиорубку. Вежлив как черт-те что. От этого мне стало смешно, но мы теперь поднимались по лестнице, по пустой лестнице, на палубу спящего парома, в тишине слышался только один звук — отдаленный визг "фруктовой машины" [128] в грязном баре…

Ночной воздух ударил мне в лицо, как мокрая занавеска.

Внезапно я почувствовал, что дрожу от холода. Человек, державший меня за руку, что-то сказал. Его рука ослабила хватку. Что-то щелкнуло — как будто деревянное или металлическое. Было темно, дул ветер, озерца желтого цвета растекались в тумане. При свете я увидел шапку с белым верхом на том, кто привел меня на палубу. Под шапкой была тень, в которой прятались его глаза. Под глазами рот, и этот рот улыбался. Улыбка такая вежливая, услужливая. И щербатая. Не хватает правого верхнего клыка.

Я нахмурился. Собственное лицо показалось мне чужим. Все это должно было что-то значить, и перила вокруг меня тоже. Они все росли у меня в мозгу, эти перила, превращались в оркестровые арфы, в лестницу к небу.

В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.

Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:

— Ну-ка, перелазь.

Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.

Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.

Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.

Я повернул голову.

— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.

На пятне была дырка. Рот.

— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.

Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.

Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.

Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.

— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.

Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.

Бум, бум! — громыхали литавры.

Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.

Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев. Я упал на холодную металлическую палубу и вырубился.

Потолок кремового цвета. Запах антисептика и лицо человека в очках над рубашкой цвета хаки с открытым воротом. Вот что я видел, но не очень хорошо, потому что перед глазами была пелена. У меня трещала голова, а вкус во рту был такой, будто я захлебнулся в канализации. Но мне было лучше.

— Он снова с нами, — сказало лицо.

Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.

— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.

Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.

— Что случилось? — спросил я.

Женщина сказала:

— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.

— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.

— Что за дьявольщина творится?

Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.

— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.

Я опустил голову на подушку.

— Случайно, — сказал я.

Доктор пожал плечами:

— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? "При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно".

Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.

— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.

Стюардесса фыркнула.

— Потрясающе, — изумился я.

— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.

Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.

— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.

— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.

Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.