— Мы так и не нашли их, — говорил Теркель. — Потом поднялся ветер. Главная топ-мачта рухнула, она была вся гнилая. Мы не могли плыть в наветренную сторону. Нас гнало на восток. Там было рыбачье судно. Ваш отец заметил его огни. Он отправил нас на борт, меня и эстонца. Две секунды мы стояли борт о борт. Мы просто спрыгнули. А он остался на своем любимом корабле.

Мой отец, нагнув голову, один на большом деревянном корабле во тьме. Он не может управлять кораблем в одиночку, ветер воет в снастях, вырывает куски ледяной воды, швыряет их в него, он весь промок и замерз. Звуки деревянного корабля, стоны мачт под порывами ветра, глухой зловещий гул воды в глубине корпуса. А посреди всего этого огромное молчание его мыслей. О чем он думал?

— Это было в пятидесяти милях от Хийумаа, — сказал Теркель. — Эстония. Когда судно подплывает к этому берегу при большом ветре, от него мало что остается. Даже если русские не стреляют.

Я попытался представить себе, как судно ударяется о берег, как его тащат волны прибоя и оно разлетается на куски. Но не видел ничего, кроме темноты.

— Хороший был человек ваш отец, — сказал Амиас Теркель. — Но любил он только корабли и море. Он любил их так сильно, что перестал видеть Господа. — Он пронизывающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами. — Правда… — Он замолчал, как будто в нерешительности.

— Да?

— Я слышал, что "Аланд" все-таки пристал к берегу. И слышал, что он не погиб.

Внезапно наступила тишина. Я спросил:

— Правда?

— Человек, которого я знал, видел его после этого. В Западной Эстонии.

— Когда?..

Он пожал плечами.

— Пять лет назад или десять. Кто знает? Того уже человека нет в живых. Он умер от рака в Упсале.

— Что за человек? — Мое сердце отчаянно колотилось.

— Один из наших… бывших коллег. Кто знает, правду ли он говорил…

— Было письмо, — сказал я. — От какой-то эстонки. Она писала, что мой отец болен и она ухаживает за ним.

Он пожал плечами.

— Воля Божья.

— Я хочу узнать об отце, — взмолился я.

— Мне больше нечего вам рассказать, — ответил он. — Теперь я хочу все забыть. Если хотите знать больше, отправляйтесь в Эстонию.

— Вы хотите забыть, — возразил я, — а я хочу выяснить.

Он не ответил. Он смотрел на распятие.

— Мой отец жив? — спросил я.

Он не шевельнулся и промолчал.

— Мой отец, — повторил я.

— Я не слышал, что он умер. Прошу вас. Я устал.

— Он жив?

— Вы упрямы, — сказал он. — Как и ваш отец.

— В Эстонии? — спросил я.

— Очень хорошо, — сказал Теркель. — Отправляйтесь в Эстонию.

Он жив, подумал я. Ты говоришь, что он жив.

Я поднялся и зашагал через темнеющий лес. На прощание я оглянулся. Он снова присел на корточки у причала и стал чинить сеть. Как будто не двигался с места.

В тот вечер мы плыли на юго-восток от архипелага, в Хельсинки. По борту расстилался мрачный, величественный пейзаж: острова, заросшие соснами, ястребы над головой, низкие, гладкие от льда скалы.

Значит, мой отец, рулевой торгового судна, у которого были жена и двое сыновей, попал в шторм. Когда он выплыл, у него уже не было семьи, а был парусник, бороздящий Балтику со шпионами на борту.

Я сидел в кают-компании "Лисицы" и трижды ошибся, чертя карандашом линии на карте — такого со мной не случалось пятнадцать лет.

Пришла обида, пусть запоздалая, но обида. Злость застилала передо мной карту и путала цифры у меня в голове. Как мог человек в своем уме отправиться играть в пиратов на Балтике, заставив детей, которые его любили, считать отца умершим? С матерью у него было мало общего. Но я не мог простить его из-за Кристофера и из-за себя.

Я услышал голос Клодии: "Мог бы найти занятие получше, чем плавать вокруг Европы с компанией малолетних преступников".

Но мне нравились малолетние преступники. Может быть, много лет назад моему отцу так же нравились шпионы, которых он возил.

От этой мысли я успокоился настолько, что сумел выровнять курс.

Я случайно увидел свое лицо, которое отражалось в блестящей пластмассе портлендского плоттера, который лежал на карте. Я не брился с того дня, как покинул Англию. Борода была черная и густая. Я вспомнил первые слова, произнесенные Теркелем: "Боже милостивый, вы же его сын".

Сын… Теркель знал о моем существовании. Никто, кроме отца, не мог рассказать ему обо мне. Отец меня помнил. Но не возвращался.

Этого я не понимал.

Злость улеглась, но не проходила. Я хотел знать, почему он так поступил, и знал, как я это выясню. Я заметил неловкие, косые взгляды Теркеля.

Я его найду.

Я отложил плоттер, повесил на шею компас и взбежал по трапу.

К северу от нас расстилался низкий серо-зеленый берег. К югу под горячими бликами солнца сверкало море. Там, за горизонтом, была Эстония. В Хельсинки я познакомлю Дина с Дикки Уилсоном, то бишь мистером Джонсоном. Из Хельсинки парусники поплывут в Таллинн, столицу Эстонии.

В Хельсинки приятно приплывать. Только что ты прокладывал себе путь между серыми скалами к явно необитаемому скалистому берегу, поросшему деревьями. Через минуту ты видишь большие черно-белые главные буи, качающиеся впереди, как рыбачья флотилия, а из леса тебе навстречу выступают городские здания.

Мы двигались к порту, кишащему кораблями. Там была вымощенная булыжниками площадь, ее окружали выкрашенные охрой здания с белыми колоннами. Перед зданиями виднелись рыночные ряды и стояла толпа. Три или четыре первоклассных крейсера вышли нам навстречу.

— Народу-то! — удивился Дин. У него был возбужденный вид. Города — его стихия.

Вдоль набережной располагались парусники. В кубрике квакала рация: слышались инструкции, как причаливать, и официальные приветствия. Я ощутил минутную дрожь: в прошлый раз, накануне парадной встречи парусных судов, мы нашли на винте Леннарта Ребейна.

Я стоял у руля, ощущая сквозь спицы тяжесть штурвала, и смотрел вдоль бушприта на норвежскую барку, рядом с которой нам велено было причалить.

— Все уже здесь, — заметил Пит.

Два боевых флага "Молодежной компании" развевались среди леса кормовых подзоров. Одно судно, конечно "Вильма", под водительством Отто Кэмпбелла. Второе — "Ксеркс". На борту "Ксеркса" плывет Дикки Уилсон.

— Семейная встреча, — сказал я.

— Мотор? — спросил Пит. От солнца нос у него облупился, борода пожелтела, а брови выгорели так, что их не было видно.

— Нет, — сказал я. — Паруса.

— Есть! — ответил Пит с несвойственной ему официальностью. Я подумал: интересно, сколько раз мой отец причаливал здесь на "Аланде"?

Борт норвежца вырос перед бушпритом. Дин стоял у нактоуза, косица развевалась на ветру, вечернее солнце отсвечивало на его начищенной серьге.

— Швартовы готовы?

— Готовы, — сказал он.

Экипаж стоял на палубе с таким видом, как будто делал это каждый день, не обращая внимания на толпу на берегу. Толпа видела, как пятьдесят пять футов сверкающего дерева прокладывают в море белую борозду, кренясь под надутым парусом от восточного ветра, дующего вдоль набережной. Господи, думают они, зачем паруса, такая скорость?! Он переборщил. Они с нетерпением ожидают треска, с которым бушприт врежется в полированный борт норвежца.

— Ослабить все паруса! — скомандовал я и повернул штурвал на две спицы в наветренную сторону.

Паруса "Лисицы" загремели. Теряя движущую силу, она заскользила к норвежцу. Дин подбросил кормовой швартов, вернул его на эллинг, вздернул на крепительную планку, чтобы остановить судно. "Лисица" пришвартовалась.

— Спустить паруса, — сказал я.

Не зря я их учил! Паруса со свистом и стуком опустились.

Толпа на набережной зааплодировала.

Мы сложили паруса и прибрали судно. На борт поднялся финский гардемарин, отдал честь и вручил мне приглашение с позолоченными уголками.