И вдруг вода изменилась.

Только что она была живая и бурная, цепляла весла своими завихрениями. А стала плоской, неподвижной, мертвой. По правому борту горел огонек, зеленый, как кошачий глаз.

Маркер фарватера.

Я улыбнулся. Наверное, не столько улыбнулся, сколько оскалился, отчего стало еще больше саднить разбитое лицо. Десять больших гребков… Баржа была в каких-то двадцати футах, носовая волна так и ревела и длинными белыми гребнями вскипала по обе стороны ее тупого носа. Но вдруг баржа начала отставать, носовая волна стихла и исчезла. Я, задыхаясь, налег на весла. Двигатель баржи взвыл и задребезжал. Вода вспенилась. Баржа не двигалась с места. Я опустил весло вертикально. Дно оказалось на глубине двух футов: черный, вязкий ил. Я повернул ялик и медленно проплыл мимо баржи.

Она прочно застряла на мели, винт гнал по воде черный ил. В пятидесяти ярдах от ее кормы над водой наклонился буй фарватера. Баржа прогнала меня мимо него с глубины на илистую мель. Через час она окажется вообще на суше. Медленно, как древний старик, я погреб в сторону огней в торговом доке и высокой черной мачты "Лисицы". Сил у мне больше не было. Все болело. Баржа застряла на мели часов на десять, и экипаж не сможет оттуда выбраться, разве что пойдет пешком по илу.

Передышка в десять часов — лучше, чем ничего.

На белом борту "Лисицы" виднелись длинные царапины. Я ощупал их — глубокие.

— Дин! — позвал я.

Над бортом появилась голова. В глаза мне ударил свет фонарика. Голос Дина произнес:

— Шкипер?

— Помоги мне подняться, — сказал я.

Он протянул руку. Мои мышцы протестующе завопили, когда я стал карабкаться по спасательным тросам.

— Господи, как я ненавижу этого подонка! — воскликнул он.

Снизу появилась Надя. Она молча смотрела, как мы втаскивали на борт останки ялика.

— Все, — сказал я. Я трясся как осиновый лист, не в состоянии больше ничего сказать.

Дин отвязал швартовы, работая с удвоенным рвением, чтобы искупить свой недавний испуг. "Лисица" направила свой длинный элегантный нос навстречу волнам отлива и устремилась в бело-желтый туман, где на воде плавали отраженные огни Госпорта.

Надя стояла рядом со мной. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать. Я слишком устал, чтобы ей помочь. Она протянула руку и коснулась моего плеча. Этого было достаточно.

Огни города остались по правому борту. Красное мигание буйков фарватера заворачивало в темный Те-Солент. С юго-запада дул легкий ветерок. Я поставил судно на автопилот, мы с Дином убрали грот и стаксель.

Надя сказала:

— Они хотели уничтожить твое судно, убить тебя. Разве ты не пойдешь в полицию?

— Нет.

— Но ты должен.

Было слишком темно, и я не видел ее лица.

— Может быть, в Эстонии должен. Но не здесь.

— Что же ты будешь делать?

— Узнаю правду, — ответил я. — Напишу о ней. А потом пойду в полицию.

После этого она умолкла. Меня это вполне устраивало. Мы плыли на юг и чуть-чуть на восток, пока не увидели огни порта Сент-Элен недалеко от Бембриджа.

— Якорь, — сказал я Дину.

Мы бросили якорь. Повесили фонарь на снасти, свернули стаксель и разложили грот вдоль гика. Потом я сделал то, чего мне не хотелось делать. Под моей каютой — самое глубокое место трюма "Лисицы". Когда или четыре длинные царапины с острыми краями. Все они не более четверти дюйма глубиной. Обшивка "Лисицы" имеет дюйм толщины. Прочие мои потери — грязь и ржавчина, размазанные по борту, да еще с корнем вырваны из палубы две подпорки, на которых крепятся спасательные тросы. Могло быть гораздо хуже.

Я кое-как спустился по сходному трапу, зажег в каюте лампу. Медный хронометр на стене показывал 10.25. Два с половиной часа назад мы сидели на солнце и слушали стук двигателя приближающейся баржи. Казалось, это было год назад.

Надя увидела мое лицо при свете лампы и произнесла:

— Боже!

Я поглядел на свое отражение в стекле барографа [125]. Оба глаза распухли и почернели. На правой скуле царапина. Кровь стекала с волос и засохла на лице.

— Сядь, — сказала она. Пальцы у нее были твердые и прохладные.

Она принесли воду и "Деттол" и удалила из ран грязь портсмутской гавани.

Я сидел в полузабытьи, закрыв глаза. Запах дезинфекции перенес меня в Норфолк: мне десять лет, и мы только что спустили на воду ялик, который раздавила баржа. Памятный для меня день, когда я купил на распродаже старья мотоцикл "бэнтам". Сначала жми на передний тормоз, сказал отец. Я привык иметь дело с велосипедом и нажал на задний тормоз. До сих пор помню ужасное скольжение, когда заднее колесо выехало вперед, и я оказался вышвырнутым на гравий, потом боль, когда отец доставал из моих коленок острые камешки. А потом вопли за двумя закрытыми дверями: это моя мать сообщала ему, что она думает о папашах, у которых хватает дурости дарить детям мотоциклы, и его голос, низкий и решительный, объясняющий, в чем дело.

Решительный в нескольких отношениях.

Через шесть недель пришла телеграмма из Тромсё. Мать прочла ее, уронила, ушла в свою комнату. Кристофер поднял телеграмму — уже тогда он читал чужую почту.

"СОЖАЛЕЕМ. СУДНО "ПРОТЕЙ" ЗАТОНУЛО СО ВСЕМ ЭКИПАЖЕМ".

Сначала казалось, что он просто ушел в необычно долгое плавание. Постепенно до меня доходило, что это плавание никогда не кончится. А потом пришло одиночество.

Отец был до ненормальности молчалив. До его гибели я и не подозревал, что в его кабинете и в сарае, возясь с веревкой или обстругивая планку, я был, собственно, ближе к нему, чем дети, которые обычно разговаривают со своими отцами.

Моя жизнь стала скучной рутиной: занятия, книги, старание не попадаться под руку, когда мать с Кристофером орали друг на друга — их это сближало. Все стало совсем другим.

Руки перестали трогать мое лицо. Я открыл глаза.

Лампа освещала загорелую кожу Нади. Она сидела опершись спиной о стол и смотрела на меня. Ее щеки поблескивали при свете лампы, как будто были влажными. Увидев, что я открыл глаза, она улыбнулась. Эта улыбка выглядела слишком мужественной, чтобы быть естественной. Она плакала.

Я сказал:

— Тебе, должно быть, осточертело склеивать меня.

— Мне это нравится. — Она положила руки мне на плечи, наклонилась и поцеловала в губы, разбитые тем подонком в рубке.

Было больно. Но у нее были хорошие намерения, а это главное.

— Пойдем, — сказала она. — Тебе нужно лечь.

Я пошел. Моя голова плюхнулась на подушку со стуком не хуже, чем у двигателя баржи. В голове у меня был сплошной туман. Но он не помешал мне заметить, что кто-то лег со мной рядом. Две руки обхватили мою шею. Я почувствовал аромат ее "Шанели". Она прошептала мне на ухо:

— Ты должен быть поосторожнее.

Губы у нее были мягкие, словно утиный пух. Сон накрыл меня подобно крышке люка.

На следующее утро все было по-другому. Я проснулся один, выбрался на палубу, ноги болели. "Лисица" лежала на синем стекле моря. Остров Уайт, как большой зеленый зверь, курился паром на западе. В трюме не было лишней воды. Мы подняли якорь до того, как солнце вынырнуло из моря, подняли все три паруса и взяли курс на Сен-Кэтрин-Пойнт, держась на юг. Прогноз говорил, что при курсе на юг судно будет относить на юго-восток. Это нас устраивало.

Дин встал за руль. Я сидел внизу на скамейке, пил кофе и чувствовал себя столетним стариком. Я слышал, как Надя гремит чем-то в душевой.

Она вышла из душевой. Полотенце вокруг головы, рубашка с короткими рукавами, джинсы. Полотенце подчеркивало красивую лепку ее лица. Я смутно припомнил, как она вчера скользнула ко мне на койку.

Она села рядом со мной, налила себе кофе. Я в порядке опыта обнял ее за плечи. Она на миг окаменела. Потом она дала мне привлечь ее к себе, погладила мое колено длинными пальцами. И ушла на палубу. Это было похоже на пикник.