Буи были выкрашены в красный цвет. Их линия загибалась впереди по направлению к порту, делая сложную петлю вдоль отмели.

Вверх взвился люггерный парус — продолговатый кусок холста защитного цвета. Он со стуком мотался на гафеле [116]. Впереди порыв ветра гнал с моря белых барашков.

За отмелью поднялся ветер. Вода переливалась через борт.

Экипажу стало холодно.

Это была неинтересная гонка. Мы выскочили в море, подгоняемые ветром. Гичка кренилась и вихляла на крутых холодных волнах. Экипаж, посиневший и дрожащий, по очереди становился к рулю. Все они, конечно, шли к победе, но все равно их тошнило.

Буй был в пяти милях. Мы обогнули его, зайдя вперед на семь или восемь корпусов. Когда мы плыли обратно, выглянуло солнце. На берегу вздымались горы, словно огромные пурпурно-зеленые столбы в пятнах от проплывающих облаков. Пол-экипажа лежало на дне с закрытыми глазами. Я спросил ближайшего ко мне бизнесмена:

— Зачем вам это нужно?

— Учимся действовать в команде, — сказал он. — И лидерству. — Он умолк, его зубы стучали.

Горы приближались. Мы обогнули береговой буй. Все жиденько прокричали "ура". Вместо того чтобы отправиться назад, в лагуну, мы повернули на север, к уступу горы высотой в тысячу футов, выходившему на каменистый берег. У одного из бизнесменов, толстого и черноволосого, был обеспокоенный вид. И не напрасно.

Отто повел нас на песчаную площадку у подножия утеса. Мы оставили гички на приколе.

— Так, — сказал он. — Ленч на утесе. — Они быстро взглянули на него. Все были голодны.

— На утесе?

— На уступе. — Отто улыбнулся: улыбка мальчишеская и немного волчья. — На высоте двести пятьдесят футов. Идем парами. — Из вещевого мешка, который он притащил с гички, Отто выудил целое змеиное гнездо веревок. — На старт. Внимание. Марш!

Минуту все ошарашенно молчали. Черноволосый сказал:

— Я боюсь высоты. — Его звали Гвин.

— Кто не лазает, тот не ест, — сказал другой. Его звали Том.

— Вот именно, — подтвердил Отто.

Пять минут ушло на то, чтобы распутать веревки. Отто тихо сказал мне:

— Там, наверху, есть щели.

Я оказался в связке с Томом.

— Часто этим занимались? — спросил я.

— Приходилось, — ответил он, избегая моего взгляда.

Мы сгрудились вокруг Отто. Он объяснял нам, как цепляться за щели в утесе.

Я не ахти какой альпинист, но и этот утес — не ахти какая гора, особенно если думать головой. Поначалу нужно было выкарабкаться из валунов. На высоте в сотню футов пошли горизонтальные плиты, наклоненные градусов на шесть — десять, за них было удобно цепляться руками и ногами. Я полз вверх по всем правилам, держа туловище подальше от скалы, таща позади веревку. Через тридцать или сорок футов отчаянно колотящееся сердце разогнало кровь по всему телу, и холод десятимильной лодочной прогулки сменился потом. Через пятьдесят футов я сделал остановку, закрепился и позвал Тома. Он пустился вверх. На фоне узкой полоски песка он казался совсем маленьким. Он не солгал, сказав, что ему приходилось лазать по горам. Он держал тело достаточно далеко от скалы, а веревка, привязанная к его альпинистскому поясу, казалось, ничуть его не стесняла. Когда он второй раз проходил мимо меня, я стал ощущать что-то вроде уверенности. Справа от меня полз толстый Гвин в связке с управляющим торговлей, который немного умел лазать, дело у него шло туго. Я окликнул Гвина, велел наклониться назад, не цепляться руками за скалу, перенести вес тела с живота на ноги. Он повернулся ко мне: его серовато-бледное лицо было искажено ужасом. Но все же ему удалось закрепиться.

Управляющий прошел мимо и крикнул что-то вниз. Я полез вверх. Надо мной Том вопил насчет тех, кто приходит последними. Я не обращал внимания. Я наблюдал за Гвином.

Гвин ухитрился залезть в одно из самых паршивых мест на скале. Теперь он застрял.

Его нога угодила в трещину. Уцепиться руками было не за что. Он прижимал к скале раскрытые ладони, как будто надеялся, что на них вырастут присоски.

Ему всего-то и надо было отступить на шаг к краю, ухватиться за выступ и дальше идти как по лестнице. Но этот единственный шаг мог оказаться шириной с Гранд-Каньон. Казалось, с воображением у Гвина все в порядке. Я совершенно точно знал — будто забрался к нему в мозги, — что воображение Гвина рисует ему, как он летит вниз, в пустоту, с высоты семидесяти футов, прямо на острые валуны у подножия утеса.

Он повернул маленькую круглую голову налево, потом направо. И увидел, что в четырех футах справа от него трещина, в которой он стоял, расширяется в уступ.

Внезапно я почувствовал, что мой рот как будто набит ватой, пот струится по всему телу. Веревка, которой он был связан с управляющим, натянулась. Она не позволяла ему выбраться на уступ.

Он начал ее развязывать.

Я заорал на него. Но, наверное, в его ушах ревел ужас. Веревка скользнула вниз, так что он не мог дотянуться до нее. Он начал было двигаться в сторону.

И тут до него дошло, что он натворил.

Он откачнулся от стены, перекинув свой центр тяжести над пустотой. Потом снова замахал руками по направлению к стене. Постепенно он перевешивался вперед. Я слышал даже сквозь свист ветра, как его ладони колотят по камню. И его вопль.

Никого поблизости не было.

Он кричал мне.

Я посмотрел вверх. Том ждал. Я спросил:

— Вы хорошо закрепились?

— Трещины нет, — сказал он. — Но все равно держусь. — Голос у него дрожал, и мне это не понравилось. Но ничего не поделаешь. Я сообщил ему, что собираюсь предпринять.

Потом я пошел.

Между мной и Гвином была горизонтальная впадина футов в пятнадцать. Скала была отвесной, но в ней имелась хорошая трещина для рук и несколько выступов для ног. Я двинулся, разговаривая с ним так, как говорил с перепуганными ребятами на "Лисице", — нормальным тоном, как будто ничего не происходит. Опоры для рук больше не было. Опоры для ног попадались реже. Осторожно балансируя, как следовало бы Гвину, я продолжил путь на цыпочках. Вот она, трещина. Теперь дело пойдет легко.

Я подошел так близко, что слышал его дыхание. Он шипел, как гусь.

— Ну вот, — сказал я успокаивающе, насколько это возможно, когда глотка у тебя пересохла. — Все в порядке. Сейчас вас вытащим.

Под черной щетиной его лицо было белым как простыня. Рот открывался и закрывался. Он не мог произнести ни звука. Я приблизился к нему. Высоко надо мной стоял Том, вид у него был надежный.

— Сейчас мы с вами свяжемся, — сказал я. — Освободите живот, чтобы я мог дотянуться до пояса.

Он посмотрел на меня, потом в другую сторону.

— О Боже, — сказал он. Потом двинул левой рукой. Я думал, он сейчас прижмется бедром к скале, чтобы я мог дотянуться до петли у него на поясе.

Но он этого не сделал.

Наоборот, он уцепился левой рукой за мое плечо и оттолкнулся так, что смог отскочить в сторону, где трещина становилась уступом — достаточно широким, чтобы он мог сесть на него и разрыдаться.

Он оттолкнулся как следует. Если бы я ожидал толчка, я бы потверже встал ногами в трещине. Но я его не ожидал и к тому же давно не тренировался. Я почувствовал, что соскальзываю со скалы и лечу в пустоту.

Внезапно скала огласилась воплями. "Хорошо закрепились?" — подумал я. Потом я оказался на конце веревочной петли, мое правое плечо врезалось в скалу, и было ужасно больно.

Кроме боли было что-то еще. Что-то было не так.

Мое лицо было прижато к холодной, шероховатой поверхности скалы. Внизу лежал берег — желтая полоска, в которую вгрызались голодные маленькие волны. В животе у меня все перевернулось: я понял, что не так.

Скала двигалась мимо моей физиономии.

Я поглядел вверх. В глаза мне посыпались камешки. Камешки, летевшие из-под пары ботинок. Ботинок Тома. Плохо закрепился, подумал я. Скользкий выступ. Скрюченными пальцами я пытался вцепиться в скалу.