Смех резко обрывается.

Если смотреть на тебя под определенным углом, вот как сейчас, когда сверху светит луна, то ты вполне хорош собой. Высокий лоб, синие глаза, светлые волосы и твердый, упрямый подбородок. Нос тоже ничего, прямой, хорошей лепки. Или ты вообще всегда такой, а мне злость мешает это увидеть?

Ты пододвигаешь ко мне конверт, лениво, одним пальцем, и повторяешь:

– Прочтите.

Некоторое время я растерянно молчу, потом решительно выдыхаю:

– Нет. Я не могу. Извините. – Ты ничего не говоришь, только внимательно на меня смотришь. – Доброй ночи.

Возвращаюсь к себе, в радостную, хмельную неразбериху. Тристан все так же сладко дрыхнет в кресле, остальные заняты разговором. Похоже, никто не заметил моего отсутствия. Захватив на кухне бутылку вина, присоединяюсь к остальным. Потом снова встаю, иду к окну и слегка отодвигаю занавеску. Ты сидишь на прежнем месте. Поднимаешь голову, замечаешь меня, встаешь и идешь в дом. Дверь захлопывается. Я вижу, что белый квадратик письма остался на столе. Луна почти скрылась за тучами, пошел мелкий дождик.

Рейчел говорит о чем-то важном, ее все внимательно слушают, одна я не могу сосредоточиться. У нее на глазах слезы, я понимаю наконец, что она рассказывает об отце – у него обнаружили рак. Мне очень их жаль, и ее, и отца, но мыслями я все время возвращаюсь к мокнущему под дождем конверту. Муж Рейчел нежно берет ее за руку, чтобы хоть как-то утешить. Я бормочу, что пойду принесу салфетки, пулей вылетаю из дома – в чем есть, без пальто, – бегу к столу, хватаю конверт и мчусь обратно.

Ты мне никто, я тебе ничего не должна, но мне хорошо известно, что внутри каждого из нас есть кнопка, запускающая механизм саморазрушения. И я не дам тебе его запустить. Не дам.

Наконец-то Джонни с Эдди завершили свои дробильные работы – на неделю позже срока. В свое оправдание они приводили немыслимое количество аргументов, так что в итоге я плюнула и перестала с ними спорить. Главное, что теперь не менее ста квадратных метров очищено и можно класть дерн. Остальное пространство по-прежнему занимает драгоценный булыжник. Папа сказал, чтобы я его сохранила, ибо он стоит денег. И теперь на подъезде к гаражу стоит нечто вроде вагонетки, набитой камнями, прежде украшавшими мой двор. Мысль о том, что булыжник нужно сберечь, пришла папе в голову после того, как Джонни вдруг предложил мне помочь «избавиться от этого барахла», причем совершенно безвозмездно. Я честно пытаюсь придумать, на что бы могли сгодиться полуразбитые камни, и, видимо, в конечном счете просто их выброшу.

Папа с Лейлой пригласили нас в четверг на ланч – меня и Хизер. По понедельникам Хизер работает в ресторане: убирает со столов и загружает грязную посуду в посудомоечную машину. В среду у нее работа в кинотеатре: она сопровождает зрителей на места, а после сеанса убирает остатки попкорна и прочий мусор. По пятницам помогает местному страховому агенту: сортирует почту, уничтожает ненужные бумаги в измельчителе и ксерокопирует документы. Все эти работы ей очень нравятся. В субботу с утра у нее театралка и музыка, а по вторникам день психологической поддержки, когда она общается с друзьями. Остаются только четверг и воскресенье, и раньше, когда я работала, четверг тоже отпадал. Поэтому десять лет мы неизменно встречались по воскресеньям. Я бы отправилась на край света, лишь бы не пропустить этот день с Хизер. Проводим мы его разнообразно. Иногда Хизер твердо знает, чего ей хочется, а иногда предоставляет решать мне. Очень часто мы ходим в кино – «Русалочку» она знает наизусть, слово в слово. Но бывает, ей хочется просто остаться дома, посидеть у телевизора. На это Рождество я подарила ей билеты на «Ледовое шоу Диснея». Все первое действие было посвящено как раз «Русалочке». Никогда еще я не видела свою Хизер такой: она замерла в кресле и всецело отдалась тому, что происходило на сцене. Это было так искренне, так прекрасно, что у меня перехватило горло. Когда на лед под тревожную, мрачную музыку выехал огромный осьминог – злая ведьма Урсула, – многие дети испуганно закричали. Я заволновалась, что Хизер тоже испугается, но она крепко взяла меня за руку и прошептала: «Все будет хорошо, Джесмин». Она беспокоилась обо мне, хотела меня подбодрить, и вовсе не я ее защитница, а она моя. Так было всегда, с самого детства. Хизер – старшая сестра, которая опекает младшую. Когда представление закончилось, зажегся свет и волшебство потихоньку рассеялось, Хизер подняла на меня полные слез глаза, огромные за линзами очков, прижала руки к сердцу и сказала: «Я потрясена, Джесмин. Я так потрясена».

Я люблю ее, люблю в ней абсолютно все, и если мне бы и хотелось что-то изменить, так это избавить ее от гипотиреоза, из-за которого она быстро утомляется, становится вялой или, наоборот, раздражительной. Будь моя воля, я бы глаз с нее не спускала, охраняла как коршун, но она мне не разрешает. Потратив долгие годы, чтобы научить ее всему, что доступно ее пониманию, я наконец осознала: это она мой учитель, а я ее ученица. Да, она часто говорит не слишком внятно, хотя я в принципе всегда ее понимаю, у нее есть проблемы с моторикой и восприятием, но Хизер знает поименно всех персонажей всех диснеевских мультиков, может назвать абсолютно каждого автора и исполнителя песен. Музыку она обожает. У нее очень приличная коллекция винила, и, хоть я и пыталась приобщить ее к айподу и айпаду, она девушка консервативная и предпочитает старые добрые пластинки. Хизер назовет с любой пластинки любого музыканта, скажет, кто на чем играет, чья аранжировка. Она досконально изучает обложки и безошибочно запоминает все до последнего слова, написанного самым мелким шрифтом. Поняв, что у нее нешуточный музыкальный аппетит, я всячески пытаюсь его удовлетворить и не только покупаю пластинки, но и хожу с ней на живые концерты.

Когда мне было четырнадцать, мы с Хизер пришли в гости к мальчику по имени Эдди, тоже с синдромом Дауна. Его родители рассказали, что он буквально зациклился на песне Элвиса «Синие замшевые туфли», ставит ее по сто раз на дню и всех уже этим замучил. Я была возмущена до глубины души – как же можно не понять, что ребенок не на этой песне «зациклился», а просто любит музыку. Они не помогали ему развить лучшее, что в нем было. И я не замедлила им это объяснить.

Когда Хизер обнаруживает свои познания, это производит на всех огромное впечатление. А что бывает с Хизер, когда ею восхищаются? Правильно, то же, что и с любым из нас, – она расцветает.

Но самое поразительное, чтобы не сказать волшебное, – это ее умение распознать в человеке главное. И более того, увидеть себя чужими глазами. Я сотни раз наблюдала, как чье-либо отношение к ней немедленно отражается на ее поведении. Она умеет разглядеть в человеке его затаенную суть, умеет, как никто из всех, кого я знаю. Общаясь с теми, кто смотрит на нее с жалостью и мечтает поскорее отойти куда подальше, она съеживается и почти исчезает, превращается в «человека с синдромом Дауна». Потому что знает – это все, что они способны в ней увидеть. Но если Хизер попадает в компанию людей, которым нет дела ни до каких синдромов, например детей, которые еще не доросли до возраста, когда уже умеют дразнить и унижать, она совершенно преображается, вся сияет и превращается в настоящую Хизер, в личность. Хизер очень восприимчива, и я научилась «считывать» незнакомых людей по ее реакции. Такой уж у нее дар – сразу видеть правду. Он есть очень у многих детей, но, увы, с возрастом мы утрачиваем его. А у Хизер, наоборот, с годами он стал только острее, и в результате она почти безошибочно отличает искренность от фальши.

Я везу Хизер в роскошные апартаменты в «Саттон-касл», где обитают папа, Лейла и Зара. Этот замок был построен в 1880 году для семейства Джеймсон – никакого родства с нашим доктором, сколько я знаю, нет, – потом в здании находился отель, и мы иногда ходили туда обедать по воскресеньям всей семьей, вместе с папой, который еще жил с нами. Место самое престижное, огромная территория, собственный сад и великолепный вид на Дублинский залив. Во времена строительного бума здание сильно перестроили и в одном крыле сделали семь роскошных квартир. У отца с Лейлой три спальни, гостиная, большой холл и даже зимний сад. Лейла все прекрасно обустроила в доме, на свой богемный лад. Ей тридцать пять, то есть почти как нам с Хизер, но я далека от того, чтобы подружиться с ней. Для меня она – молодая женщина, на которой женился мой отец, и я все диву даюсь, что же с ней не так. У нас неплохие отношения, но я предпочитаю со всеми держать дистанцию, и с ней тоже. А Хизер, наоборот, прониклась к Лейле симпатией с самой первой встречи, настолько, что сразу взяла ее за руку, чем повергла в немалое смущение. Лейла и не подозревает, что это величайший комплимент и знак огромного доверия. Хизер, конечно, сразу почувствовала мое прохладное отношение к Лейле и, хоть мы никогда этого не обсуждаем, пытается помочь нам найти точки соприкосновения. Так, бывает, мать стремится помочь своему ребенку найти друзей в незнакомой компании. Это очень трогательно, я люблю в ней эту искреннюю, материнскую заботу. Забавно, что мы с Лейлой стараемся проявлять дружелюбие исключительно ради Хизер, а в результате и в самом деле становимся ближе.