А. Веронский считал, что поскольку пролетарской литературы пока нет, необходимо «морально поработить», по выражению Ленина, попутчиков. Эту линию поддерживал и Троцкий, считавший, что пролетарская литература не успеет сформироваться, ибо период диктатуры пролетариата будет слишком короток для этого. Напротив Бухарин, поддерживавший теорию «социализма в одной стране», был за развитие пролетарской литературы. Попутчиков, он считал, необходимо частично переработать, частично изгнать. На совещании в ЦК предлагаются два варианта политики партии. Воронский предлагает: партия не становится на точку зрения того или иного направления, а оказывает содействие всем революционным группам, осторожно направляя их линию; Вардин предлагает: партия устанавливает диктатуру партии и в литературе, орудием диктатуры становится ассоциация пролетарских писателей, в отношении попутчиков учреждается «литературное Чека». На совещании было зачитано письмо, подписанное 37 писателями: А. Толстым, Бабелем, Зощенко, Есениным, Кавериным, Вс. Ивановым и другими. Писатели говорили о своей связи с «советской пооктябрьской Россией», признавались в ошибках и жаловались на нападки «напостовцев», которые выдают свое мнение «за мнение РКП в целом». Письмо это — явление совершенно новое: писатели просят защиты у партии. К партии обращаются они как к высшему арбитру.

Резолюция ЦК сочетает обе точки зрения на формы руководства литературой, ибо по сути дела все были согласны в главном: партия, которая распознает «безошибочно общественно-классовое содержание литературных течений» (§13), должна ими руководить. Спор шел о соусе, под которым следовало жарить попутчиков. Большинство советских писателей, страдавших от опеки «напостовцев», приняли Резолюцию ЦК, как «Хартию писательских свобод». Лишь немногие поняли ее смысл: Пастернак заявил, что страна переживает не культурную революцию, а «культурную реакцию», О. Мандельштам, как свидетельствует в «Воспоминаниях», понял, что петля на шее литературы будет затягиваться все туже. Нашлись и такие, которым пришлась по душе идея «напостовцев» о «литературном Чека». Выступая 2 октября 1926 года на диспуте о «театральной политике советской власти», Владимир Маяковский призвал к расправе с Михаилом Булгаковым, автором пьесы Дни Турбиных, поставленной МХАТом: «Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше не дадим». Маяковский полностью отождествляет себя с теми, кто «дает» или «не дает» писателям «пищать». Бывший бунтарь становится гонителем «ереси».

После Резолюции ЦК власть в литературе, искусстве, театре постепенно переходит в руки «напостовцев», «неистовых ревнителей», как их называли.

Историки спорят о дате смерти новой экономической политики. Умирать она начала в конце 1926 года. Заготовительные кризисы 1927, а потом 1928 годов, выразившиеся в значительном сокращении закупок государством зерна, были зримыми проявлениями кризиса НЭПа. Но НЭП, так или иначе, рано или поздно, был обречен. Советская система не была приспособлена, она не была создана, для решения важнейших государственных проблем в обстановке «гражданского мира» традиционными «нормальными» путями.

Система, рожденная революцией для осуществления «большого прыжка» в утопию, выработала в годы гражданской войны, под руководством Ленина, примитивные, но эффективные — в условиях кризиса — формы управления: устрашение, прямой террор, приказ. Только кризис позволял требовать — и брать! — от граждан полного подчинения и жертв. Система требовала жертв — для Цели, для Блага Будущих Поколений — и таким образом перебрасывала мост из мира фикции, утопии в мир реальности. Без кризиса мир фикции — утопическая программа, был отделен стеной от мира реальной жизни.

Во второй половине 1926 года НЭП начинает задыхаться: восстановление экономики в главном завершено. Необходимо решить, в каком направлении идти дальше, как развивать экономику, как развивать — прежде всего — промышленность. Программа Бухарина, сконцентрированная в лозунге «обогащайтесь», означала развитие мирное, традиционное. Н. В. Валентинов (Вольский), до 1905 года большевик, затем меньшевик, хорошо знавший Ленина и других большевистских руководителей, в годы НЭПа редактировавший Торгово-промышленную газету, орган ВСНХ, полагает, что «правые коммунисты шли параллельно со Столыпиным», что программа Бухарина, поддерживаемая в 1925 году Сталиным, была сходна с реформой Столыпина. С той, правда, разницей, что премьер-министр Николая II верил в вечность результатов своей реформы, а «программа 1925 г.» утверждала частное хозяйство на национализированной земле временно. В 1925 году, однако, эта разница носила теоретический характер, хотя чувство неуверенности у крестьян было, программа Бухарина оказывала благоприятное воздействие на развитие сельского хозяйства. «1925 год и первая половина 1926 г. были, — пишет Н. Валентинов, — поистине наиболее счастливым периодом в жизни деревни». Счастливым можно назвать этот период относительно: он был лучше предыдущего, и неизмеримо лучше того, который наступал. Но и в этот «счастливый период» крестьяне не были уверены в будущем, их «жали» налогами: на 250 рублей дохода крестьянин платил столько же налога, сколько мелкий коммерсант с 1200 рублей, а рабочий — с 3800. За пуд ржи крестьянин мог купить в 1913 году 5,48 метра текстиля, в 1927 году (июнь—июль) — 2,55 метра, соли — соответственно — 103 фунта и 61,9 фунта, сахара — 8,24 и 3,93 фунта.

Однако положение крестьян было значительно лучше положения рабочих, класса-гегемона, от чьего имени была сделана революция. Росла безработица. «Девять лет после Октябрьской революции рабочие основных отраслей нашей промышленности не смеют даже мечтать о довоенной зарплате». Недовольство рабочих политикой, позволявшей крестьянам жить лучше пролетариев, было совершенно естественным. В рядах партии, у рядовых членов и в среднем партаппарате, все сильнее ощущается тоска по утраченному раю военного коммунизма: «Были такие братья Райты, — вспоминает герой Красного дерева, сидя в подземелье, где собираются последние настоящие коммунисты, — они решили полететь в небо, и они погибли, разбившись о землю, упав с неба... Товарищ Ленин погиб, как братья Райты... Какие были идеи — теперь уже никто не помнит этого, товарищи, кроме нас. Мы — как братья Райты». Так тоскует «коммунист призыва военного коммунизма и роспуска 1921 года».

В 1928 году Артем Веселый публикует «полурассказ» «Босая правда». Кубанцы-коммунисты, герои гражданской войны, жалуются своему бывшему командиру «Михаилу Васильевичу»: «Надо открыто сказать правду — в жизни нашей больше плохого, чем хорошего». Они жалуются на бедность, на пренебрежительное отношение к ним советских властей — бюрократического аппарата. «Не мимо говорит пословица, — пишут старые бойцы, с гордостью вспоминающие свои подвиги в боях с белыми, — «лаял Серко — нужен был, а стар стал — со двора вон». Герои гражданской войны задают главный вопрос: «За что мы, Михаил Васильевич, воевали — за кабинеты или за комитеты?» Свидетельством того, что вопрос этот, жалобы эти повторялись не только героями «полурассказа» А. Веселого, было специальное постановление ЦК ВКП (б) от 8 мая 1929 года — первое такого рода — объявлявшее «строгий выговор редакции «Молодой гвардии» за публикацию «полурассказа» Артема Веселого «Босая правда», представляющего однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам».

Герои «Босой правды» видят главное несчастье, гибель революции в том, что «кабинеты заменили комитеты», в бюрократизме, в «аппарате».

Советский государственный, экономический, партийный аппарат не переставал расти. В 1928 году он насчитывал 4 миллиона чиновников. Но этот гигантский аппарат, управляемый из центра, не был в состоянии справиться с управлением страной в нормальных условиях. «Шумят об „аппарате“! — писал в его защиту главный пролетарский поэт Демьян Бедный. — Ему нужно дьявольское напряжение, чтоб приводить пролетарский пароход в движение». А к тому же «пароход еще тянет за собой громадную баржу, крестьянскую баржу, неохотливую, неподатливую, неповоротливую». Аппарат был непригоден для выполнения стоявших перед ним задач в условиях «гражданского мира»: он был неповоротлив, неспособен к самостоятельным действиям, он складывался из двух враждебных элементов — из неквалифицированных, нередко неграмотных коммунистов-руководителей, и чиновников, дрожавших от страха. Страх этот культивировался систематически и непрестанно. Единственный орган советской власти, который знали все советские граждане (он приобрел широкую известность и за пределами страны) — ЧК-ОГПУ — стал синонимом хорошей работы. И каждый раз, когда необходимо было сделать что-то быстро, создавалось учреждение, которое называлось Чрезвычайная комиссия. Словосочетание это должно было само по себе подстегивать. А. Микоян рассказывает, например, что в декабре 1922 года, когда понадобилось заготовить обувь и теплые вещи, Совет труда и обороны создал Чрезвычайную комиссию по заготовке валенок, лаптей и полушубков, сокращенно Чеквалап. Когда же необходимо было приложить особые усилия — создавалась чрезвычайная комиссия, а ее председателем назначался Ф. Дзержинский. Он руководит Главным комитетом труда, железнодорожным транспортом, оказывает помощь беспризорным детям возглавляет Чрезвычайную комиссию по борьбе со снежными заносами, продолжая, конечно, руководить ВЧК, а потом — ГПУ. Когда организуется массовое общество друзей советского кино — председателем избирается Ф. Э. Дзержинский. Когда, наконец, создается в 1924 году «Общество изучения межпланетных сообщений», и здесь не забыт председатель ГПУ. Неуклонно выполнялась воля Ленина, провозгласившего: «ЧК должны стать орудием проведения центральной воли пролетариата, орудием создания такой дисциплины, которую мы сумели создать в Красной Армии».