— О, прекрати, — запротестовал Мальтрейверс. — Таких деревень сотни. Я знаю места в Норфолке, которые едва ли изменились со времен кадастровой книги [6]. Но они не отказались от двадцатого века. Не пытайся доказать мне, что в Медмелтоне не смотрят «Соседей» и ничего не знают о Мадонне или Газзе. Неужели пребывание в деревне так дурно повлияло на твой ум?

— Вовсе нет, — решительно ответил Стефан. — Но суеверия долгое время тут правили бал, и еще живы люди, которые помнят Медмелтон, каким он был давно. Мы с тобой спорили по поводу древней магии, и ты не отвергал ее существования.

— Нет, не отвергал, — согласился Мальтрейверс. — Но все это выглядит словно детская игра, не более. Детям, которые покупают пластинки с поп-музыкой и модную одежду, наверное, очень скучно жить в косном Медмелтоне, и они сами организуют себе нечто волнующее. Прости, Стефан, но ты нелогичен.

— Однако ты-то все-таки приехал, когда я написал тебе!

— В твоем письме не было деталей, и я подумал, что случилось нечто неординарное.

— А сейчас ты не думаешь, что это так. — В голосе Стефана слышалось разочарование.

— Честно говоря, нет. — Мальтрейверс жестом остановил Стефана, который хотел было продолжить: — Подожди минутку. Я говорю то же, что сказал бы и ты, но в те времена, когда жил в Лондоне. Так что или ты сходишь с ума, или…

— Или «нечто неординарное» — это попросту сумасшествие? — промолвил Стефан.

— Это «нечто» действительно странно. Но объяснимо и без всяких ночных трюков. В любом случае чего ты ждешь от меня-то? Если ты сам не сумел добраться до сути, что бы это ни было, то почему надеешься, что я могу сделать это?

Стефан вздрогнул, словно признал свое поражение.

— Не знаю. Может быть, именно потому, что ты далек от Медмелтона. Невероятно, но после того, как мы приехали сюда, я стал… втягиваться. Милая деревня, и так чудесно было жить за городом. И я с ума сходил по Веронике. Знаешь, в ней самой есть что-то мистическое, очень затаенное, загадочное. Я стремился попробовать уловить, что же это такое, и позволил себе пропитаться атмосферой здешних мест, чтобы лучше понять ее. И стал… — Он помолчал. — Господи, все написано у тебя на лице! Ты считаешь, деревенский идиот заманил тебя на этот церковный двор…

— Я нахожусь на этом церковном дворе с умным человеком, который не болтает глупостей, — прервал его Мальтрейверс. — Ты прав: во всем этом не много смысла, но когда я видел тебя в последний раз в начале этого года, ты был все еще разумен и абсолютно нормален. Сейчас, знаешь, ты просто… вне логики и обеспокоен настолько, что спрашиваешь, смогу ли я тебе помочь. Не уверен, что смогу, но думаю, должен попробовать.

— Спасибо, Гас. — Стефан, казалось, успокоился. — С тех пор как ты согласился приехать, я все пытался разработать план, как бы рассказать тебе об этом так, чтобы ты сразу не вызвал санитаров. Я чувствую себя, как та женшина в «Вечеринке с коктейлями», просившая доктора признать ее сумасшедшей, поскольку в противном случае получается, что весь мир сошел с ума, а она не могла этого вынести.

— Не думаю, что ты сумасшедший, — заверил его Мальтрейверс. — А мир — может быть: любой, кто знаком с историей, знает это. И Медмелтон, возможно, участвует в этом безумии. — Он взглянул на траву под Древом Лазаря. — А как насчет того, что у Патрика Гэбриеля были усы и его тело найдено здесь?

— Именно это и вызывает беспокойство.

Мальтрейверс вытащил сигареты и предложил Стефану, который отрицательно покачал головой. …..

— Прости, забыл, что ты бросил. Избавь меня от своих нотаций. — Он задумчиво закурил. — У кого-нибудь есть хоть какая-то догадка о том, кто убил Гэбриеля? Или почему?

— Нет, — ответил Стефан. — Известно только, что почти наверняка это сделал кто-то из местных. Медмелтон не привлекает гостей даже в разгар лета, и почти невозможно, чтобы приезжий остался незамеченным. Я был одним из тех, кого полиция допрашивала, только по той причине, что несколько раз болтал с ним в баре «Ворон». Насколько я могу судить, там не было и намека на какой-то мотив, а улик очень мало.

— Но теперь, когда на том месте, где было найдено тело, происходят странные вещи… что же об этом теперь думает полиция?

— Ничего не говорят! Бернард настаивал, что в этом нет необходимости. Конечно, он не хотел, чтобы церковь стала центром нового скандала.

— Господи помилуй! — запротестовал Мальтрейверс. — Ты же имеешь дело с нераскрытым убийством. И полиция вряд ли будет довольна, когда обнаружит, что здесь происходило нечто, возможно, связанное с самим пастором, как бы неправдоподобно это ни выглядело, и что это намеренно от полиции скрывали. К черту чувства твоего пастора! Но почему ты сам не пошел к ним?

Стефан будто защищался:

— Потому что я волновался за Мишель, Гас. Я должен узнать, как далеко она зашла, если она впуталась в это дело, прежде, чем что-то предпринимать.

— Это роскошь, которую ты не можешь себе позволить, и ты… — Мальтрейверс взглянул на него с неожиданной догадкой: — Постой! Ты думаешь, что она замешана в убийстве?

— Я стараюсь так не думать, — ровным голосом ответил. Стефан. — Но я подозреваю, что она, возможно, имеет какое-то отношение ко всем этим вещам под деревом и… вот в чем проблема, Гас. Я не знаю, что делать.

— Стефан, если Мишель играет в эти странные игры и если они даже отдаленно не связаны со смертью Гэбриеля, тогда… — Мальтрейверс покачал головой. — Это не может остаться тайной в вашей деревне хотя бы только потому, что тебе эта тайна не нравится.

— Тот, кто убил Гэбриеля, не найден, — подчеркнул Стефан. — Убежден, что у некоторых людей могли возникнуть подозрения, но они не сказали о них полиции. Такое уж это место.

— Но если кто-то знает нечто, что помогло бы раскрыть убийство, они обязаны рассказать полиции. Ты понимаешь… — Мальтрейверс, расстроенный, прервал себя: — Господи спаси, почему я должен объяснять тебе все это?

— Тебе не нужно объяснять мне это, Гас, — ответил Стефан. — Я и сам знаю. Мне только нужно, чтобы ты помог мне.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Нарушил молчание Мальтрейверс:

— Я бы хотел, чтобы ты угостил меня, Стефан. Мне вдруг так захотелось стаканчик! И кажется, нам еще о многом нужно переговорить.

В тот момент, когда они покидали церковный двор, Мишель вылезла из шезлонга, потому что последний луч полуденного солнца отодвинулся от нее. Она лениво выпрямилась, взглянула на церковь Святого Леонарда сквозь проем ворот, прерывающих высокую ограду сада, и увидела, как Мальтрейверс и Стефан проходили через крытый вход на кладбище. Ее медмелтонские глаза, суровые и подозрительные, загорелись, как у ящерицы.

Природа не была доброй к Милдред Томпсон. В младенческом возрасте окружающие отмечали ее живость и веселость, но дипломатично избегали каких-либо высказываний по поводу ее внешности. Она росла среди людей, которые и не знали значения слова «подросток», но даже самые добрые из них вынуждены были признать, что она не похожа на других. Менее милосердные грубо называли ее безобразной. Обеспокоенная своей внешностью, она стала сердиться на других девчонок: любая из них выглядела в ее присутствии хорошенькой. Во время второй мировой войны единственный раз в своей жизни она жила вдали от Медмелтона, работая помощницей маркитанта на плимутской верфи, где сексуально озабоченных моряков было больше, чем доступных и согласных на все женщин. Быстро распространилась молва: если другие терпели неудачу, то всегда это происходило по вине слишком податливой Милдред. Вместе с наступившим миром закончилась и работа, а вместе с ее потерей время удовольствий и удовлетворенности. В 1946 году она вернулась в универсальный магазин родителей и больше не выезжала из Медмелтона дальше чем в Эксетер и время от времени — в Плимут. После смерти родителей Милдред стала такой же неотъемлемой частью Медмелтона, как и мемориальный зал любого музея — некрасивый, но необходимый и считающийся чем-то само собой разумеющимся.