Он знает, что добавить к словам эвенка:

— От моряков прошлых веков, чьи корабли носили более звучные названия, чем моря, идет поверье, будто каждая звезда означает жизнь погибшего моряка.

Эвенк разглядывает вихрящиеся рои звезд.

— Кажется, еще один шторм посильнее, и им там не хватит места.

Высокой дугой, будто взмах штормового фонаря, падает звезда.

— Смотри-ка, — говорит эвенк, — звезда падает.

— Всегда-то она упадет раньше, чем пропадут сомненья: неужто чьи-то желания так непозволительно легко сбываются?

— Э-э, да что там сомневаться, — говорит Тавим уверенно. — Сказки все это.

— Иногда возникает желание, — говорит он, — для разнообразия поверить в сказку.

— Да, но это все равно что не верить ни во что, — считает эвенк.

— Да, но не всегда желания сбываются, когда веришь в правду, — говорит он в свой черед.

— Тогда, кажется, — находит выход эвенк, — лучше верить в то, что ни то, ни другое.

— В правдоподобные сказки, — говорит он. — В них ты никогда не перестанешь верить.

— Пусть так, — отвечает эвенк, — но к этому я сам пришел.

Ох уж этот эвенк! По-своему искренний в стремлении всегда и везде оставаться самим собой. Но он взял за правило не замечать этого его стремления. Бестактно, но это все же лучше. Он вперяется взглядом в небо, будто небо и звезды важней, чем чье-то стремление оставаться самим собой. А что там рассматривать? Млечный Путь, где космические вьюги взметают звездную пыль, да Большая Медведица, которая пытается укрыться в своей берлоге. Да Стрелец со своим вечно натянутым луком, который он не в силах спустить.

Словом, все небесные на своих местах, вернее, слегка сдвинуты, но это тоже от излишнего старания остаться самим собой.

Звездопад. Падение вниз кувырком — в конце концов надоедает держаться за что-то, будь это хоть само небо. Так что незачем так пристально смотреть наверх, будто в этих мерцающих строчках можно что-то вычитать… И вообще, где можно вычитать такое, о чем еще не написано?

— Звездопад! — говорит он счастливо. Небо высевает звезды. Его рот раскрыт — вдруг да повезет, и среди этого тревожного неведения ты отведаешь, каковы звезды на вкус. — В тайге, в пустыне или в море — лучше всего его наблюдать, — говорит он.

— Море, — повторяет Тавим бесстрастно. Наконец-то нашлось нечто такое, что может и эвенка раскачать. — Море — это та же река, только без берегов.

— Точно! — подтверждает он. — Что-то безбрежное, чему нет границ; серо-зеленое, бесцветное; соленое, как пот; беспокойное, как большой больной зверь; маслянистое, притихшее, как лицо должника. И еще что-то, безмерное, как пустыня или тайга, только менее объяснимое, — одними любимо, другими презираемо, как все, что необъяснимо и чему нет границ.

— Видно, тебе приходилось делить море с землей? — подозревает эвенк.

— Приходилось… А в общем-то мне нравятся реки, по ним можно чего-то достичь.

— Долины Колокольчиков, — говорит эвенк.

— Да, если это назвать Долиной Колокольчиков. Как же еще, конечно, Долиной Колокольчиков. Это желание у меня было до того, как я узнал, где находится эта долина, именно эта, и никакая другая. (Зачем они выбрали именно это дерево? Почему не выбрали дерева поуютнее и покрепче?) Случайное название «Долина Колокольчиков» ничего не меняет.

— Странно, — роняет эвенк, который только чувствует, о чем говорит другой. — Странно, я никогда ничего не желал, но желания мои все равно исполняются.

— У кого как… У меня не все шло так гладко: каждый раз приходилось мне с них начинать. С малых лет — я вырос у большой реки без берегов — я слышал, что если написать тайное желание на песке во время отлива, то прилив унесет его с собой… Ясное дело, что стоит морю выполнить желание какого-то мальчишки.

— Ну и как? — спрашивает эвенк тоном знатока, но все же с некоторым интересом. — Исполнилось?

— В основном исполнилось, — отвечает он. — Водой.

— Вот, как я тебе говорил, так оно и есть, — говорит эвенк с довольным видом проницательного человека. — Бабушка, конечно, хорошее дело, она сказки рассказывает… А ежели и морю это не по силам, кто же тогда справится? Что толку тогда вообще писать?

— Море не виновато. Все дело в почерке. Потом я изменил почерк, и дело пошло на лад.

Этой возможности Тавим не предусмотрел, что с изменением почерка что-то может существенно перемениться. Но как бы там ни было, от этого ему все равно мало пользы — он ведь неграмотный. Нечто совсем другое видится ему: если это правдоподобная сказка, тогда нужно в нее верить.

Костер потрескивает — будто кто-то хрустит пальцами. Стелющееся пламя — как неустойчивый характер, куда ветер, туда и оно. Пантомима теней на траве и кустах.

Собаки лежат вокруг костра: черная рычит во сне — наверное, уцепилась за гачи медведя. Вдруг раздается жалобный визг — ай-ай-ай! — как это можно забыть, что даже во сне задирать медведя лучше издали, чтобы тот тебя и не слышал!

Коричнево-седая лайка эвенка, под старость совсем как щенок, тяжело пыхтит — во сне все так доступно, не нужно никаких усилий.

Танец теней на траве и кустах, таинственный шепот языков пламени — костер. В его тепле дремлют собаки: черная, серо-коричневая, коричнево-седая, грязно-белая, будто снег возле аэродрома; рыжая, с лисьей шерстью, хитро-рыжая.

— Ну как, — спрашивает эвенк о том, что его заботит, — справишься один с таким длинным путиком?

— Человек всегда на кого-то надеется. Не удивительно, что он надеется на самого себя, если у него нет никого… — отвечает он.

Костер гаснет, дрова кончились, а одной иллюзии, что ты костер, надолго ли хватит? Холод, как непригодная для постели женщина, подбирается ближе, пыл разговора остывает. Он как следует заматывает ноги в солдатское одеяло и забирается в мешок.

Он смотрит на часы: уже за полночь.

— Сколько? — спрашивает эвенк.

— За полночь, — отвечает он.

— Скоро надо будет вставать, — говорит эвенк, — если у нас вдруг появится желание пойти на болото.

— Об этом мы не говорили, — напоминает он.

— Зато гуси говорили, аж охрипли… Слушай!

Они замолкают.

С дальних бочагов доносится прерывистое га-га-га, будто согласное со всем басовитое да-да-да.

— Ишь ты, — говорит эвенк, — они даже с этим согласны.

— Такого почти не бывает, чтоб они с чем-то не были согласны, — говорит он.

— Но есть-то их все равно можно, — вон куда гнет Тавим.

— У тебя, Тавим, живот — пуп земли.

— Значит, сколько животов, столько и пупов земли.

— Не совсем так, но каждый, наверно, ищет что-то такое, что, на его взгляд, могло бы стать пупом земли.

— А на твой взгляд, ты что ищешь? — спрашивает эвенк.

— Я все время ищу, хотя ничего не терял, — отвечает он уклончиво.

— Странно, — замечает эвенк. — Но у тебя хоть есть надежда это найти?

— Кто знает… У меня ворох надежд. Чего угодно может не быть, а надежда должна быть.

— А то как же, все надеются.

— Это как раз та возможность, которой все пользуются.

— Выходит, надежда — это пуп земли для всех и для каждого.

— Выходит так, ничем иным она, видно, и быть не может.

Итак, найден полюс, к которому меридианами сходятся все мысли эвенка. Вскоре трубка выпадает из его рта…

Короткий охотничий сон смаривает и его… У него такое чувство, будто узкая рука рассвета приоткрывает дверь, которую он не смог бы открыть. Без стука, плечом вперед он входит в зеленовато-белесое пространство.

В спектре тишины царят четыре краски. И бесчисленное множество оттенков в зависимости от времени года и перемен погоды.

Весенняя тишина — нежно-зеленая огненная стена, вздымающаяся везде и повсюду. И чтоб стоять в этом пламени, не нужно быть ни героем, ни великомучеником.

Зрело-зеленая тишина позднего лета. В полдень не шевельнет она и паучьей пряжи — пряжу жизни к вечеру слегка поколеблет.