— Но-о! Но-о, бродяги-рогачи! Скоро ждет вас долгий отдых, а потом еще более долгий путь назад. К хозяину. Я в хозяева не гожусь: не тот я, кто встречает и провожает, а тот, кого встречают и провожают.

На отмели вижу собачьи следы — они уже на месте. И всё вокруг избушки уже успели пометить. И в конуре побывать, и, подскочив, в окно избушки заглянуть. И несколько зарытых костей откопать.

Я уже вижу под собой долину: скалистый склон с одной стороны и безбрежная пойма с другой. По дну долины вьется вольная река. Над кедровой тайгой, окаймленной пойменными лугами, в кровавом разливе парит солнце — на свет рождается сегодняшний день.

Тропинка здесь раздваивается — одна спускается вниз, в долину, другая идет вверх и никуда не ведет. В ней нет смысла ни для кого, кроме меня. Она протоптана мною к вершине высокой гладкой скалы, покрытой отслоившимся плитняком. На вершине скалы растет причудливая, с витой кроной горная сосна Pinus montana. Это было маленькое неустойчивое деревце, когда я открыл эту скалу. Понемногу, год от года оно тянулось к небу — или это небо снисходило к нему? Не знаю. Теперь, как и всегда, проходя этим путем, я поднимаюсь к моей сосне. Я останавливаюсь здесь ненадолго, ровно настолько, чтобы выкурить одну папиросу и столкнуть вниз один обкатыш. Слежу, как он летит вниз, подскакивая на выступах скалы: «Вперед, перекати-камень, не останавливайся надолго, не то превратишься в унылый булыжник!»

Делаю еще одну затяжку, гашу папиросу о носок ичиги и засовываю окурок в расщелину скалы. Когда-нибудь, решаю я, выковыряю их оттуда и пересчитаю. А теперь пора возвращаться к оленям и начинать спуск в долину… Кто в ту долину попадет, вовек в унынье не впадет.

К утру на дне распадка из яйца огромной снежной тучи вылупился приземистый сруб, охотничья избушка. Если смотреть с высоты зоркими глазами птицы или бога, то можно увидеть еще две занесенные снегом постройки поменьше. Налетевший с открытой долины, длившийся целую неделю воющий танец вихря остановился здесь, у прибрежных скал. В эту зиму первая долгая, лютая вьюга.

Между ночью и утром еще час-другой небо было звездным. Снежные ладони натерли звезды до яркого блеска, и, казалось, они стали ближе, лучились переполнявшей их жизнью. Что-то взволновало звезды. Они дышали глубже и чаще, чем обычно. Днем дышало все живое, ночью — все неживое и звезды. Синеют-сияют звезды неба, синеют-сверкают звезды снега. Ночное небо. Ночная земля. В снежном оцепенении чистая безлесая долина. Снежные навесы над скалами замерли до первого кашля или выстрела. Ребра скал — без снега, по-летнему бурые. Возле них теплее, словно вблизи гаснущего солнца. На дне распадка под чугунной коркой льда извивалась река, и зимой веря: нет пути вернее обходного. Пойменный берег реки в тенях от деревьев и складках снега напоминал белую сморщенную ладонь. Впереди и вокруг не зеленела — белела тайга со смуглыми руками пихт в пушистых снежных рукавах — зимняя Долина Колокольчиков с заглохшим в снежной тишине перезвоном.

Еще тянулась ночь, а восточный край неба уже светлел. Запоздалое колесо луны блуждало в поисках своей колесницы. Под утро воздух стал морознее; нестройная стрельба деревьев звучала как новогодний салют новобранцев. Вернувшаяся из вьюжной ссылки кукша пробовала голос, одноногая белка будила редкие горные сосны.

Королевская избушка стояла на северном берегу реки, у подножия отвесной скалы. Выветренная темнорыжая скала с трещинами, законопаченными мхом, походила на птицу со сложенными крыльями. Избушка казалась березовой почкой, выпавшей из клюва окаменевшей птицы. Кругом торчала полынь, редели горные сосны и продолговатые, словно коконы снежной бабочки, кусты можжевельника. Сквозь можжевельник вниз к реке вела тропинка, вернее, намек на нее. В конце ее угадывалась обнесенная срубом прорубь. На берегу, под снегом, две лодки на катках бесшумно плыли по течению — река сновидений не замерзает круглый год. Из снега выступала еще пристройка из стоймя поставленных бревен — в одной половине баня, в другой кладовая. Все остальное было под снегом. После недельной вьюги избушку не так уж и замело; не беда — все метели еще впереди.

На нарах, лицом в бревенчатый потолок, усеянный капельками смолы, в мешке из оленьих шкур спал сам Король. Вернее — сам себе Король. Если бы вьюга не стихла, он, наверное, проспал бы тут до смерти. Его запекшиеся губы с ниточкой слюны в уголке рта были раскрыты, узловатые руки лежали на груди крест-накрест, будто он и впрямь собрался в последний путь. Жесткая борода укрывала его лицо, только торчавший нос был обморожен и шелушился, как у любопытного ребенка, который притронулся носом к заиндевелому амбарному замку — обожжет или нет! Широкий лоб был открыт, от носа расходились две глубокие борозды, как бывает у тех, кто утром говорит сам с собой, и днем сам с собой, и вечером сам с собой тоже. Чтобы в одиночку зимовать посреди северной тайги в мертвящий холод, у человека должно быть лицо огнепоклонника.

Помимо спящего, в королевской избушке было еще одно живое существо. Крошечная, с кончик пальца, краснобокая мышь. Она крутилась по столу, как перечный стручок; остатков вечернего чаепития хватало ей на утро и еще оставалось. Эта мышь, как все мыши на свете, была хранительницей добра. Кроме того, она работала по совместительству будильником. Насытившись, она скатилась по ножке стола на пол и оттуда вскарабкалась на нары в поисках тепла у другого живого существа, которое, видать, обладало им в избытке.

— Ах ты потаскушечка! — сказал он, поймав мышь где-то между подбородком и шеей. Он заключил ее в свою просторную ладонь и высвободился из мешка. Мышь отчаянно билась в ладони и тоненько пищала. — Ну конечно, — сказал он сиплым со сна голосом. — Ради тебя не грех еще денек поспать, раз уж из-за какой-то вьюги и так неделю проспали. — Он улыбнулся крошечной мышке так, как, впрочем, улыбнулся бы и любой побольше, и впустил ее в темный, теплый мешок. — Продолжай мои сны своими, мышиными! — Он любил и берег эту мышь, эту одиночку мышиного мира. Она, казалось, была тысячекратно уменьшенной носительницей его взглядов. Это была дружба равных в своей слабости существ. Во всяком случае, это было нечто более устойчивое и весомое, нежели дружба двух «железных». Она, эта перечно-красная мышь, вводила его в каждый новый день. Благодаря ей и еще чему-то, в глазах мира столь же пустому и ничтожному, все его недели, за исключением некоторых, были праздничными.

Он зажег лампу и, свесив с нар узловатые, мускулистые ноги охотника, окинул взглядом, в котором еще не угасла улыбка, внутреннее убранство избушки. Этот постоянно ищущий взгляд, хотя он никогда ничего не терял…

С трех сторон в избушке были бревенчатые стены в смоляных горошинах. Бревна еще не закоптели; казалось, они помнили тайгу, птичьи гнезда, голоса дождя и ветра и последнее — воющий плач пилы. Избушку разделяла перегородка из сосновых горбылей с узкой, ведущей в кухню дверью посредине. По одну сторону двери тянулся ряд вешалок, где висела одежда на все времена года, вплоть до пыжикового жилета и высокой соболиной шапки. Здесь же висела пара отстрелявших свое карабинов без затворов и других частей, пущенных в дело, связка сломанных и ждущих починки капканов разной величины, моток стальной проволоки, проволочные петли.

По другую сторону двери, в углу, стояла сложенная из камня четырехугольная печь с выступающей в кухню плитой. Над плитой, под самым потолком, была укреплена сушильная жердь; отовсюду виднелись заготовки для топорищ, правилок, лыж, донец для туесков. Около печи, вдоль боковой стены, стояли вторые нары со свернутым в изголовье спальным мешком — для случайных постояльцев. На нарах выстроились клеенные живицей берестяные туески всяких размеров, шкатулки с выжженными узорами и трости — работа, заполнявшая ему долгие ненастные дни. Он любил дерево, его волокно, словно живое лицо, говорящее о занозливости и податливости. И дерево и береста подчинялись его демиурговым рукам.