Солнце стояло низко, окрасив снежный покров под краснозем, на фоне которого можжевельник напоминал побеленную церковь.
Он осмотрел по очереди ряд петель и два капкана, установленных по руслу ручья, до краев занесенного снегом; петли были пусты, их нужно было переставить. В одном капкане нашел коричневато-желтого соболя без хвоста: видимо, в схватке он достался кому-то в качестве трофея.
— А ты был неглупый зверь… Зачем тебе хвост? Надо бы показать тебя собакам, чтоб знали, какая нынче практичная мода пошла, — рассудил он.
Пожалуй, на этот раз обходом путика можно быть довольным. Послевьюжные дни зачастую были урожайнее иных месяцев, когда пушной зверь в поисках более легкого снега ходил поверху — по гребням и склонам сопок, обходя стороной капканы в забитых снегом низинах. Что ж, удовлетворенность собою, которой подвержены отдельные люди, это как обоюдоострый меч эпического героя, который оборачивается однажды против него самого. Никогда не знаешь наперед, разве что узнаешь задним числом, что уготовило время пораженному самодовольством человеку.
За речной излукой дорогу ему преградили ледяные торосы, взгромоздившиеся над порогами. Полое изнутри сооружение, образованное стоящими торчмя льдинами, под которыми, гомоня, застывала стремнина, напоминало сверкающее на солнце стеклянное здание шумного рынка или парламента. Он свернул в сторону, взобрался по откосу наверх и собрался было двинуться вдоль берега, как увидел, что петлявшие впереди собаки вдруг остановились и начали обнюхивать снег. Подойдя ближе, услышал их глухое рычание, которое обычно означало пиетет перед еще большей четвероногой персоной. Втянутые головы, взъерошенные загривки, оскаленные морды — сомнений не было: его враг близко. Попробовал унять собак, но те не обратили на него никакого внимания, взяли след и исчезли — Черная впереди, Рыжая сзади — в заснеженном можжевельнике. Он наклонился — следы были свежие — и подумал без злости и страха, с каким-то грустным безразличием, что собак теперь не остановить, что жребий брошен и придется, будь что будет, дать бой. Он, правда, беспокоился за собак, они казались сейчас слишком нервными, причиной чего могла быть только растерянность: шатун был для них незнакомым зверем, хотя по следам и запаху удивительно похожим на спокойного летнего медведя, на кого забавы ради, а то и всерьез приходилось порычать. «Слишком взвинчены, кровь застилает глаза, ослепляет, — подумал он про себя, выпрямляясь. — А кто слишком озлоблен, у того половина злости оборачивается против самого себя… Да и снег глубокий… слишком глубокий…» Он посмотрел вслед исчезнувшим собакам, усилив зрение слухом, затем наоборот: превратил и зрение в слух, но собак нигде не было. «Вот так становишься вдруг кому-то врагом, хотя тот, может, и не заслуживает этого», — заключил, трогаясь с места. Маленькие собачьи следы терялись в больших медвежьих, и он подумал: «Наоборот, во всяком случае, было бы хуже. А теперь, по крайней мере, вы не выдохнетесь, след плотный». Он шел по взгорью в направлении избушки, до которой оставалось меньше часа пути и еще три ловушки на путике. Следы медведя сопровождали его справа, будто устремившись с ним к одной цели, а с другой стороны его преследовала неотвязная мысль, что шатун начиная со вчерашнего дня, когда он его заметил, всю ночь и все сегодняшнее утро не выпускал его за пределы своего чутья.
Солнце было в зените и просачивалось сквозь тонкую пелену облаков, как кровавая рана. Он шел коридорами теней, пересекал высокие, залитые светом залы, где его встречали глубоким поклоном заснеженные кусты, будто дворцовые карлики-лакеи в белых ливреях. Проходил дворцы, переполненные чистыми звуками, тонкими запахами, ясными красками, и нигде, казалось, не находил следов своей тревоги. Но как только вышел к последним капканам перед избушкой, все эти дворцы разом рухнули, превратившись в обломки разрушенной деревянной ловушки. Он вдруг почувствовал в себе вскипающую злобу, какое-то темное ночное чувство затмило дневное, светлое. Это было жгучее, ничем неистребимое, жуткое желание убить.
— Зачтем, все зачтем… Уж как повелось, будь ты хоть неграмотный, а должен все зачесть и все учесть, — сказал он каким-то глухим, далеким, будто не своим голосом.
Вытащив из тозки обойму, вылущил из нее на ладонь маленькие блестящие, словно позолоченные, патроны. Вынув пули, пересыпал в несколько гильз весь порох и снова заткнул их пулями. Патроны с усиленным зарядом аккуратно вложил обратно в обойму и, уже на ходу задвинув ее на место, заслал патрон в ствол. Теперь он продвигался вперед не тем медленным, прислушивающимся к напеву лыжни шагом, устремленным неведомо куда, он шел шагом человека — наконец-то! — ведомого твердой и ясной целью: убить.
Он увидел избушку, небольшой сруб, на крутом берегу реки, под высокими, вскинутыми в небо золотисто-коричневыми соснами, — точно гравюра на меди, отчетливая рельефная картина. Избушка стояла в редколесье, но, благодаря снежному заграждению, не была занесена. Он увидел следы шатуна, ведущие через снежную изгородь к сараю с коптильней, оттуда прямиком в глухие сени и обратно через сугроб вдоль изгороди в заметенный подлесок. И не заглядывая в сени, он знал, что́ его там ждет, вернее, что уже не ждет. Оберегая запасы продовольствия от запаха сырого, нетопленного помещения, он держал их в сенях. Теперь там мало что осталось, а то, что осталось, было испорчено… Подвешенный к потолку мешок с мукой был стянут вниз и разодран, мучная пыль покрывала сени, точно налет инея. Мешка с сахаром как не бывало. Ящики разбиты, мешки разодраны, банки сгущенного молока если не высосаны, то прокушены; макароны, как огромные мучные черви, политы алым брусничным вареньем из опрокинутого туеса…
Не снимая лыж, он опустился на колени у порога и, опираясь о дверной косяк, таращил глаза на весь этот разор — здесь был запас на всю зиму. Его тело напряглось, он будто хотел подавить в себе что-то, но не смог — его одолел безудержный смех. Он смеялся во весь рот, от всего сердца, и прянувшая вверх от этого смеха мука белозубо скалилась вместе с ним в лучах солнца.
— Ну и погром! — захлебывался он, вытирая глаза шапкой. — Наконец-то еще один великий, достойный человеческого скарба погром. После Содома… Ха-ха-ха! Надо же иметь фантазию, — он смеялся уже немного тише. — Надо же иметь вкус — белые мучные черви с алым брусничным вареньем. — Вся его злость вылилась сквозь этот пролом веселья. — Ну и шутник!.. Вот уж кто и впрямь заслуживает уважения! Чего стоит иная серьезная жизнь без такой шутки!.. Ведь куда ни кинь — все унылый плач да слезы. А тут глянь, смеху-то, смеху!
Он уже хотел снять лыжи, чтобы как-нибудь ликвидировать этот хаос, как неожиданно, совсем близко, с восточного края поймы, раздался остервенелый лай собак. И мирная рука охотника, опущенная было к ноге, потянулась к винтовке.
Он прошел по сугробу мимо занесенной изгороди, спустился к броду вдоль заиндевелых, будто в стеклянной пене, ракит, обрамлявших реку, и оттуда свернул на лай. У него был равнодушный, почти безучастный вид; казалось, он не знал, куда и зачем идет. Стоит ли малокалиберкой дразнить шатуна? И вообще зачем ему теперь убивать сытого зверя, если он и голодный был жив и свободен? «Вот если бы его убить мысленно, чтобы он оставил в покое путик, — рассуждал он, но почему-то этот вариант казался безнадежным. — Эх, придется еще одного редкого гостя убить — к тому же умницу и неунывающего зубоскала. Да-а, злая выходит у нас шутка».
Собачий визг и злобное урчание раздавались уже на расстоянии выстрела. Проверив направление ветра, он осторожно, прячась за елями, стал продвигаться с подветренной стороны к полю брани. Выглянув из-за чахлой ели, согнувшейся под тяжестью снежной шапки, увидел сидящего в снегу медведя — невзрачного, средних размеров тощего самца. До него, казалось, можно было шапкой докинуть — а заодно и остаться без головы. Собаки — Черная более злобно, Рыжая зато азартнее — вились вокруг шатуна, точно кукши вокруг бурой скалы. Но это так только казалось — стоило медведю подняться, как псы атаковали его сзади, стараясь схватить за самое ранимое место — уязвить его мужское достоинство. И медведь, угрюмо рыча, вновь садился в снег.
