— Отдохнули маленько, этак с недельку, — сказал он собакам, счастливым от головы до кончика хвоста от новой встречи с хозяином. — А бессонницей мы не страдаем — гляди-ка, даже ребра выпирают из шубы, — ворчал он. И тут же к радости двух собак добавилась еще одна — человечья. Миг радости проходит быстрее прочих, но след его, словно след падающей звезды, светился еще и тогда, когда он с лопатой на плече шел по поющим заносам к кладовой. Ветер, налетевший с реки, приветствовал его столь же порывисто. По пути он примечал, что и где вьюга оставила недоделанным, и, останавливаясь, поглядывал кверху: чистая работа — снежные ладони натерли звезды до яркого блеска. Блуждающее колесо луны отыскало наконец Колесницу Душ о четырех серебряных осях. Небесный охотник Орион, казалось, напал на след соболя. Утренняя звезда объявила начало зари. Прочтя на звездном небе все, что нужно, он хотел было двинуться дальше, как с заснеженных кустов полыни вспорхнула стая снегирей и облепила ему голову и плечи. Верно, они приняли его за оленя. Он не двигался и терпеливо переносил уколы острых коготков, вцепившихся ему в ухо. «Нужно быть птицей, — подумал он, — чтобы так безусловно доверять человеку».
Он проработал добрый час, прежде чем расчистил все тропинки и откопал собачьи конуры. Тем временем снежная крыша леса на востоке закраснелась охрой. Рассвет, словно краска по белому лакмусу, подступал все ближе.
Собаки визжали под сосной, сбивая с толку одноногую белку, которую он вытащил из зубов соболя, убитого осенью. Эта белка, как и краснобокая мышь, была табу; собаки хорошо знали это, но все равно тявкали и царапали дерево, разминаясь перед долгой и трудной охотой. Чтобы сберечь собакам силы, он должен был еще тогда сделать белку их добычей, но в последний момент что-то в нем воспротивилось. Сохранение жизни этой белке стало жертвоприношением Доброму Духу, который выбрал для своего гнездовья такое странное и противоречивое место, как сердце охотника. «В лесу это редко случается, — думал он, — а на войне — всегда: убивают не тех, кого нужно».
Пробираясь через глубокий снег к сосне, он прикрикнул на собак:
— Поберегите зубы для серьезной работы, нечего браниться с инвалидом!
Рассерженная белка с цоканьем исчезла в ветках сосны, запустив снегом ему в лицо. Он проследил за ее полетом и вспомнил другую белку, которую видел на аэродроме одного таежного поселка. Дрожащий зверек забился в угол клетки, сплетенной из разноцветной проволоки. Перед клеткой на корточках сидела толстуха с красным от натуги лицом и выпрямленной шпилькой пыталась расшевелить белку. Около женщины стоял пузан, по виду которого было ясно, что белка ему так же безразлична, как и мать, как все в этом дешевом и доступном мире. Мальчишка смотрел поверх белки и матери на облезлую лайку, сидевшую на лестнице, в то время как мамочка насиловала свое бездушие, стараясь вызвать у сынка хотя бы тень веселья. Белка, скомкавшаяся в углу клетки, только вздрагивала от тупых прикосновений шпильки. «Возьмите лучше это», — сказал он, протянув ей свой остро отточенный нож. Баба взвизгнула и попятилась в толпу:
— Ты что, с ума спятил, сумасшедший!
Когда он с клеткой проходил по загаженному настилу, раздался резкий женский голос:
— Нет на Сибири больше людей, одни сумасшедшие и бичи!
Пузан семенил рядом с ним, и вместе они добрались до редкого леса за аэродромом. Он хотел было сам открыть клетку, но передумал и дал сделать это мальчишке…
Собаки утихомирились и, поводя вверх-вниз головой, следили вместе с охотником за полетом белки. «Да хоть как клетку раскрась… — думал он. — Нет таких красок…» — думал он.
Белка успела сделать круг по кронам редких сосен и вернуться к той, где у нее было дупло. Эта сосна вблизи избушки была единственным надежным местом во всем лесу, прибежищем, в котором она была защищена от росомахи, соболя или охотника — самим же охотником.
Подозвав собак, он двинулся напрямик к кладовой; снова он терял караты драгоценного для утренней охоты времени. Его мысли текли подобно реке, не ведавшей о предстоящих поворотах. Он был не из тех предусмотрительных, у кого дыры всегда по заплатам.
Из кладовой, бывшей одновременно предбанником, на него дохнуло приятной смесью дыма, березового веника и смолистого дерева. Он вышел оттуда с охапкой дров выше головы, отнес ее на кухню, сложил около печки. Хотя здесь давно уже не придерживались «закона тайги», он всегда оставлял в избушке запас дров и еды, — с какой стати хромать, если ноги здоровые? На дрова он положил бересту, а на бересту спички. Поступок не такой уж наивный, как могло показаться на первый взгляд. Один из живущих в устье реки рыбаков, его давний друг, заблудился прошлой зимой в мартовскую метель. Весь в жару, обессиленный, он наткнулся на охотничью избушку без единой щепки. Его нашли замерзшим возле печки.
Он сидел на корточках перед охапкой дров — большие натруженные ладони покоились на коленях, точно лодки, заметенные у реки. Вспомнился маленький, щуплый мужичонка, ловкий и юркий, как дробинка. Вспомнились влажные, растянутые на вешалах сети, ловившие ночные голоса и темный ночной ветер; обветренное лицо, коричневое, точно обожженная глина; долгие ночные беседы у костра, так похожие на те, что были потом. В одном только неповторимые — тот человек с войны был глухонемым. «Странно, — его мысли побежали в другом направлении, — именно тем, кто заслужил жизнь, приходится незаслуженно умирать».
В открытую настежь дверь нырнула собака, зарылась головой под мышку и заискивающе заскулила. «Поесть, да?» — спросил он. Это была хитро-рыжая собака с лисьей шерстью.
В сенях он вывалил псам их долю, досыта. Пока собаки ели, он упаковывал бурак, берестяной туес, осматривал тозку и лыжи. Приманку он хранил снаружи в деревянном ящике, чтобы она не пропиталась дымом или каким-нибудь другим отпугивающим запахом. Полез в ящик за парой пепельных крыльев рябчика и несколькими угольно-черными головками глухаря — самым лакомым блюдом соболя. Обычно приманка оставалась нетронутой и тогда, когда зверь попадал в капкан. Однако кукши и кедровки могли защелкнуть капканы. Тогда появлялся соболь, съедал все подчистую и был таков. Собакам он взял мороженую рыбу. Если же попадалась какая-нибудь дичь, глухарь или рябчик, он быстро обжаривал их на костре. Не забывая и о себе, завернул в парусину несколько ломтей сохатины с солью, две испеченные в горячей золе ладошки ячменных лепешек, мешочек с сахаром и чаем и маленький чайник. Подумав немного, достал из драночной корзины за печкой две по-летнему солнечные луковицы и бросил их за ворот свитера. Все необходимое он тщательно упаковал, оставляя на видном месте лишь то, что порою забывал. Упаковав вместительный бурак, он тотчас вынес его во двор, чтобы не брать с собой запаха избушки. Затем осмотрел тозку, заложил в обойму семь маленьких сынков-патрончиков, если у смерти вообще могут быть сыновья. Смазал затвор морозоустойчивым гусиным жиром, пощелкал им, чтобы тот свободно ходил, и тоже выставил винтовку за дверь. Он осмотрел также широкие охотничьи лыжи, обитые камусом. Затем натянул поверх теплого жилета штормовку с просторным капюшоном и засунул в карман плоскую бутылочку рыбьего жира. Ну вот! Теперь можно отправляться в дорогу, а дорога всегда была готова носить его, независимо от времени года и суток. И он не мог пожаловаться на то, что ночи были не слишком темные, дождь недостаточно мокрый, а снег не очень глубокий. Сегодня, как и всегда, он был в напряжении: Неизвестность была тому причиной — как повезет? И если не везло, Неизвестность была утешительницей — вдруг завтра он будет удачливее? Да и как ему обойтись без нее, если никто еще не сумел прожить без Неизвестности перед самим собой? С лыжами на плече он вышел из сеней и запер дверь на деревянный засов. Одним незаметным движеньем закинул за плечи бурак, другим — тозку. Встал на лыжи и ощутил, как рыхлый снег сразу затвердел. И вот он стоит там, по левую сторону зари, охваченный тихой гордостью, рядом с которой гордость стоявших по правую руку цезаря показалась бы унижением. Эту тихую гордость могут испытать только те, у кого хватает духа принести в жертву большему не что-то малое, а всё. Так что же ему оставалось? С одной стороны кровоточащая заря, с другой гаснущее звездное небо и еще — выцветшая от снежной белизны зелень глаз — это все, что у него было. Ничего? — это уже нечто! Это — мир, полный красок, в котором настоящий черный цвет можно найти только среди теней.
