— Она тебе мала, — говорит женщина.

— Это я не по одежке велик, — говорю я. — Она тому впору, кому принадлежит, — говорю я. — Пахнет водой озерной и мылом, — говорю я ей.

— Лучше у меня нет, — говорит женщина. Подбирает мои ичиги и ставит на скамейку к печке, прижимает мои грязные вещи к груди. Мой свитер, штопанный нитками всех цветов радуги, вызывает у нее усмешку. Она уходит с моей одеждой. В открытую дверь я вижу — к озеру. Я не смотрю ей вслед. Не провожаю взглядом развевающуюся юбку. Осматриваюсь в избушке — осиновая мебель. Осиновый стол, осиновые скамейки, две осиновые кровати. Горький осенний осиновый запах. Большая, еще не просохшая русская печь из самодельного кирпича. На деревянных вешалках одежда, лошадиная упряжь, сети и все, что полагается для охоты. В красном углу, над осиновым буфетом, весельчак-солдат, рядом ухарь-ефрейтор, рядом с ефрейтором преисполненный достоинства старший сержант. Три фотографии, пытающиеся спасти от забвения самые веселые и содержательные мгновения одной жизни. На противоположной стене, где смолистые бревна оклеены газетами, под ситцевой занавеской угадывались женские платья. И везде субботняя чистота — вот и все, что выдавало здесь женщину. Остальное было скрыто в ней самой. Совершив круг, мой взгляд находит выход. В дверном проеме вижу женский портрет: тонкими легкими руками она трет там мою толстую, тяжелую от воды одежду, в то время как я своими большими неуклюжими руками ловлю здесь тени. Охотник за тенями — вот я кто. И еще шут гороховый, шут шутом — босой, в коротких портах, в рубахе до пупа стою беспомощно посреди избы. В конце концов сам себе прихожу на помощь — вспоминаю о данном накануне обещании.

Влажно-холодные гладкие камни словно прикосновение собачьих носов — я иду босиком вдоль берега озера, мимо шершавоголосого молодого тростника.

По приметам на берегу быстро нахожу свою «гайавату» — длинную остроносую лодку из бересты. Выливаю из нее воду, сталкиваю в озеро и сажусь на низкую скамейку. Сначала пропихиваюсь, потом гребу, выводя стреловидную лодку меж камышовых зарослей в заводь, а оттуда на открытую воду. Это круглый, как чаша, и довольно большой для таежных озер водоем… Клочья тумана словно развевающиеся белые гривы несущихся мимо коней. Гребу размашисто, чтобы освободиться от чувства холода и недавней близости с гороховым шутом. С тозкой на коленях напряженно вслушиваюсь в туман, как вдруг из-под самого носа лодки поднимается пара гусей. Парных гусей я никогда не стрелял. Оставшаяся весной в одиночестве птица не находит себе больше пары, и в разгаре лета, когда все остальные гуси давно поглощены семейной жизнью, с озер доносится плач одиноких птиц. Охотники, которые этого не знают, принимают этот плач просто за гогот.

Я гребу медленно, едва касаясь воды веслом и поворачивая его лопасть над водой, как ложку над медом, чтобы не уронить ни капли в эту тишину. Так под прикрытием тумана, под самозабвенный спор серых гусей — кому достанется серо-белая гусыня — подбираюсь на расстояние выстрела к стае. Бью веслом по воде, они снимаются и кружат над лодкой — тяжелые, неуклюжие и, как полагается, глупые. Я без труда сбиваю нескольких. Но проходит немало времени, пока я нахожу их в тумане и густеющих сумерках. Одна птица уплыла раненая, оставив в тумане клочья белого пуха. Мне жаль ее, но это все, что у меня от нее осталось. Мне больше жаль тех гусей, в которых я промахнулся. Я уже почти вернулся. Недалеко от темной береговой линии замечаю на воде идущую дугой цепочку, вроде тянущегося за уткой выводка. Вблизи выводок оказывается цепью поплавков, вырезанных из коры лиственницы. Скольжу вдоль длинного крыла сети, а там — еще и еще сети, густо раскиданные по всему заболоченному мелководью, откуда не успела уйти нерестившаяся крупная рыба. Ниспадающие черные скатерти, крыло за крылом, будто какая-то подводная Китайская стена. Не защитная стена, а орудие варварского набега. Эти сети очистят благословенное Родниковое озеро от тайменя, сига и хариуса в один сезон. Эта черная подводная стена беззвучно поглотит все живые радужные краски рыб, которые удерживали, нет, держали нас в постоянном голоде — меня и старого эвенка. Эвенка, который однажды усомнился: «Где у них живот и где голова?»

Затаскивая перевернутую лодку на катки, думаю о предстоящем разговоре с Хромой. Хорошо бы встретиться с ним сегодня, чтобы попросить завтра же утром вытащить сети. Просить? Черта я буду просить. Скажу ему: если мужик с одной стороны хромает на ногу, а с другой на голову… Нет, этого я тоже не скажу. До этого я не снизойду. И еще надо, чтобы при нашем разговоре не было этой женщины. Женщины, которой — если бы я ее раньше не выдумал — и не было бы вовсе. Но она все-таки есть, и она там, и сознание этого уже действует на меня, как разгорающийся костер.

Я ставлю тозку к стене избушки и уношу гусей в сени, потому что свора собак, очевидно, планирует возместить охоту поеданием дичи. Останавливаюсь у порога. Останавливаюсь у порога, чтобы вытереть о штанины подошвы босых ног и стереть с лица следы недавней досады. Открываю дверь. Меня обдает жаром перетопленной печки и запахом свежего чая, только что засыпанного в чайник. Женщина стоит ко мне боком, уже знакомый поворот головы, то же коричневое ухо и седая прядь волос, точеные ноздри тонкого носа. Только новые линии тела сразу же бросаются в глаза. На ней простого покроя платье, с магазинными еще складками и не видевшим солнца цветочным рисунком. Женщина по-прежнему босиком, с голыми икрами и голыми руками, но с грудью что-то произошло. Когда до меня доходит, что так долго пялиться туда нехорошо, загорелое лицо женщины темнеет еще больше. Чудна́я ты, раньше на тебе лифчика не было и я мог девать свои глаза куда захочу. А теперь мне их в карман засунуть, что ли?

— Пришел, — говорю я, закрывая за собой дверь. Наверное, из боязни, что она еще считает меня отсутствующим. Она проходит мимо меня и распахивает дверь.

— Сильно натопила, — говорит она мимоходом. Потом молчит, как будто нужно собраться с духом, чтобы произнести следующие слова: — Одежа твоя почти высохла.

Мы стоим друг против друга, и женщина начинает обходить меня кругом, уперев палец в уголок рта. Я стою совершенно серьезный, но по следу усмешки на ее лице вижу, что она смеялась за моей спиной. Ага, за спиной-то ты смеешься!

— Мамочки, — наклоняет она голову, — и чей ты такой будешь?!

— Ничей, свой, — отвечаю я, торопливо срывая свою одежду с веревки.

— И куда ты идешь, к кому тебя тянет?

— К самому себе.

— Этому человеку, наверно, цены нет, раз тебя к нему так тянет, — говорит женщина, и ее голос дрожит от смеха.

— Нет, — говорю я, — просто один мужчина.

— Один мужчина, — говорит женщина, уже не смеясь, — который заходит к одной женщине. Один мужчина, случайно промокший, случайно заходит к одной женщине. Просто один насквозь мокрый мужчина к одной…

Я пристально смотрю на нее, пожалуй слишком, потому что она резко поворачивается и стремительно переступает смолистый порог. Должно быть, это ветер, сильный порыв ветра распахнул настежь двери и унес ее с собой.

Ее так долго нет, что я успеваю снова влезть в свою привычную оболочку — выстиранную ею одежду. Когда она наконец возвращается, я не мешаю ей еще какое-то время отсутствовать. И снова ее руки снуют, как быстрые плотвицы, когда она зажигает большую керосиновую лампу на столе, стелет скатерть и ладонью разглаживает на ней складки, достает из осинового буфета и ставит на стол стопку щербатых алюминиевых тарелок. Задумывается на мгновение, исподволь бросает на меня взгляд — я, конечно, ничего не замечаю — и убирает алюминиевые тарелки обратно в буфет. Затем достает с нижней полки бельевого шкафа три тарелки со стертым узором и столько же чашек — остатки бывшего сервиза. Мне становится не по себе — я начинаю опасаться, как бы вместе с сервизом из шкафа не появилась фата. Я давно одет, сижу спиной к печке и своими длинными, точно оглобли, ногами мешаю женщине ходить.