Сначала его притягивало отсутствие в ней материнского отношения к нему, ее нежелание организовывать его жизнь; ее мрачная, опасная женственность, связанная с корнями жизни и смерти. Но страхи внезапно нападали на нее, выливались в тревоги, необъяснимое раздражение, упрямое молчание. Она не понимала, что мир, смерть, мрак, люди, предметы существуют самостоятельно, независимо от нее. Она боялась ночи и покойников, но еще и пыли и птиц. Всего того, что могло случиться неожиданно и не поддавалось контролю, в том числе и любви. Тень беды, болезни, смерти простиралась на вещи и людей, к которым она приближалась. Она боялась, что тот, кого она любит, подвергается смертельной опасности, как это произошло с ее женихом. Ее красота сопровождалась мрачностью траура.

А какой одинокой и несчастной была маленькая розовощекая девушка из Квебека! У нее были мелкие жесты, простая, беззащитная прелесть. В первый раз она пришла к нему, чтобы помочь с переводом на французский язык. Они прервали работу ужином. Пока ели, разразилась буря. Град хлестал по стеклам, пропало электричество, неверный свет свечей колебался на стенах, озаряемых извивающимся блеском молний, сотрясаемых грохотом грома. Когда он выразил намерение проводить ее домой, она умоляюще прошептала: «Не уводи меня». У нее был такой вид, как будто она подверглась какому-то ужасному насилию и снова боится его. Во время любви она просила шепотом: «Нежнее».

Во второй раз он встретил ее на улице. Она шла и плакала. Рейган подверг бомбардировке Ливию, она не понимала причину всех этих смертей. «Еще и дети», — говорила она. «Причем же дети?» Она с трудом держалась на ногах. Наверное, выпила слишком много пива. «Почему люди продолжают идти так, как будто ничего не случилось?» — спрашивала она. Он отвел ее домой, положил в кровать, остался у изголовья, гладя ее по лицу, пока она не уснула.

Следующие несколько недель он пытался защитить ее от самой себя, излечить от смутной боли, делавшей ее такой чувствительной к насилию в мире и такой несчастной.

В вечерних августовских сумерках автомобиль быстро скользил вдоль берега реки Утауэ, мчась в Монреаль. Широкая река текла через пруды и луга навстречу огромной красной луне, поднимавшейся над горизонтом. Беспредельное небо соприкасалось с линией земли. Взгляд не наталкивался на препятствия, не мог остановиться на холмах и горах, а устремлялся вперед в безграничные пространства. Когда луна поднялась так высоко, что могла смотреть на себя в Утауэ, хотя еще не совсем угас дневной свет, он подъехал к деревянному дому, в котором жила девушка-канадка с родителями.

Это было маленькое село, а не город. Много одинаковых деревянных домов, далеко друг от друга, с площадкой для автомобиля впереди, с креслом-качалкой под аркой, с огородом позади дома, со стороны реки. Первое движение утром — включить телевизор, последнее в конце дня — выключить его. Раз в неделю покупки в огромном торговом центре, единственном месте встречи населения.

Мать весь день проводила, неподвижно сидя у телевизора. Отец — с раздутым от пива животом — ходил за покупками, готовил еду, после ужина ставил кассету с фильмом, растягивался перед телевизором в кресле-качалке, пил одну за другой банки пива, рыгал.

Он смотрел на мать, на отца, старался понять, спрашивал. «Отец, — говорила девушка из Квебека, — когда я была маленькая, держал меня за руку, чтобы я уснула. Потом он уехал работать в Соединенные Штаты на гидроцентраль, хорошо зарабатывал, но вернулся дурным, стал пить. Я не могла спать по ночам от страха, зная, что он придет пьяным. Он приходил поздно, кричал, я в ужасе ждала в кровати, что он подойдет ко мне. Потом и сама начала пить время от времени». «А мать?» — спрашивал он. «Она ничего не делала, была измученной, подавленной, плакала».

Квебекская девушка работала на гидроэлектростанции на реке Утауэ. Река была перегорожена плотиной из железа и стали, с высокими опорами и гигантскими металлическими тросами. Вход на электростанцию находился на другом берегу реки, и надо было переплывать реку на пароме, перевозившем машины и людей. Гостям полагалось надевать накидку и каску. «Вы в Европе еще не думаете об этом, — говорила она, проводя его внутрь. — Но электромагнитные поля опасны, особенно для детей. Мир скверно устроен, никто не думает о детях, умирающих от лейкемии. В нашей стране умирает много детей, потому что много электростанций». Надо что-то делать, чтобы защитить детей, говорила она, закрепить законодательством минимальное расстояние от линий электропередач до школ, детских садов, больниц, жилых домов. Но за этим стоят большие экономические интересы, закон заморожен, никто не ходатайствует о его одобрении. Она продолжала волноваться о судьбах детей, качала головой, говорила, что никто не думает о детях и что мир отвратителен.

«Но зачем столько электричества?» — спрашивал он. «Чтобы продавать его, в основном, Соединенным Штатам, а они в ответ посылают нам кислотные дожди. Посмотри на свои ботинки, когда идет дождь».

Он посмотрел, через несколько дней. К ботинкам прилипла жидкая зеленоватая грязь, лак потрескался, изменился цвет, кожа стала шероховатой. Зимой приходилось надевать поверх ботинок защитные гетры. Рыба в больших озерах погибала, деревья были поражены, становились желтыми, сначала макушки, потом и низ кроны. Огромные леса высыхали, превращались в кучи древесных отходов, гниющих, с отваливающейся корой. Десятки видов животных исчезали.

Он снова смотрел на луну несколько дней спустя, с тринадцатого этажа башни на Изабелла Стрит, в Торонто, куда он переехал на жительство, недалеко от университета, в котором он преподавал. Желтый мяч в самом центре закрытого пространства между двумя ярко освещенными небоскребами: как ненужное украшение.

В башне было двадцать этажей, небоскреб среди других небоскребов, совершенно одинаковых, с десятками одинаковых квартир, обставленных одинаковой мебелью, в которых жили одинаковые люди, сотня человек в башне, едва здоровающихся в лифтах, поднимающих их наверх. Не нужно было вытирать пыль, махать тряпкой, расставлять тарелки. Фирма присылала работников по уборке квартир; мусор выбрасывался в мусоропровод в стене кухни и исчезал в недрах многоэтажного дома. Каждая квартира имела в подземном гараже место для машины: все места одинаковые, очерченные на земле, пронумерованные, — и оттуда на лифте можно было подняться сразу в квартиру.

В Отделении изучения литературы все говорили о компьютерах и деньгах. Преподаватели организовывали собрания, искали спонсоров, подсчитывали, вели дела, объединялись вокруг компьютера, горячились, сравнивая характеристики своего компьютера с другими. На компьютерах они писали непрерывные просьбы о финансировании и разворачивали профинансированные исследования, заключавшиеся в том, чтобы перевести литературные произведения на другой компьютер, копируя, сканируя их. Целые века литературы он-лайн. Не надо было больше брать книги в руки, листать старые пыльные фолианты. Гордо показывали друг другу дискеты.

Девушка-японка очень любила всякие технические новшества. Она приходила на занятия с портативным компьютером, посылала факс при помощи маленького сотового телефона. Она родилась в Канаде, получила степень магистра в Соединенных Штатах, вышла замуж за италоамериканца; потом вернулась в Торонто в аспирантуру, одна. «Ты живешь отдельно от мужа?» — спросил он у нее, наверное, слишком неожиданно. «Не совсем», — ответила она с милой двусмысленной улыбкой.

У нее было гибкое тело, она слегка наклонялась вперед, как бы грациозно поддаваясь и уступая; время от времени яркий блеск улыбки освещал ее лицо, загадочные глаза без ресниц делались смеющимися и шутливыми.