К тому времени, как император увидел прелестную юную Катю, сердце его (и как настаивают серьезные биографы, и здоровый его организм) давно уж томилось без любви. Да, конечно, были у него императрица Мария, и обожаемая дочурка Мария, и еще куча детей, но… Ах, как она прелестна была тогда (четверть века назад) в мерцающем полумраке театральной ложи дармштадтского театра, пятнадцатилетняя, застенчивая девочка-курфюрстина Мария Гессенская, будущая русская императрица… Великий князь Наследник Александр совершал тогда первое свое путешествие по Европе под присмотром воспитателя своего, милейшего Василия Андреевича Жуковского, и, конечно, поиски невесты были одной из воспитательных целей путешествия (при дворе строгого Николая юноши не бегали по девкам, а предавались чувствительному чтению). Ни итальянки, ни англичанки романтическому наследнику не приглянулись, а захудалого этого Дармштадта (и конечно, малолетки Марии Гессенской) даже и не было у них на сей раз в рекомендательном списке, разработанном в Петербурге, так что старикан Василий Андреич даже отпросился из театра на боковую (потом-то рвал на облысевшей голове последние волосенки, а тоже ведь через год-два оказался перспективный жених для юной Элизабет Рейтерн), но вот тут вдруг Наследник и увидел ее в ложе… Было ему двадцать лет, и это была любовь с первого взгляда, еще какая любовь!.. Да только гнилой петербургский климат и роды, еще роды, еще — что они с ней сделали? В своих увешанных великими религиозными полотнами элегантных покоях императрица молилась, одна или в обществе священников, болела, лечилась, растила детей… или ездила к теплу, на курорты: в Крым, на Французскую Ривьеру, в Ниццу, — а он… Сперва запала ему в душу фрейлина императрицы Александра Долгорукая, яркая, умница, со своими идеями, и ведь явно с ним кокетничала, завлекала, льстил ей восторг самого императора. А потом — стоп! Видно, не решилась на тайную любовь, на предательство близкой ей, почти подруги ее (насколько можно быть подругой полубогам) императрицы Марии. Вышла замуж за генерала и уехала в провинцию. И отдалилась… «Вы должны быть довольны этим…» — писал Александре Долгорукой император. Он писал о нанесенной ему ране, которая не зарубцевалась, о страданиях сердца, но скоро, очень скоро встретил он в погожий денек на прогулке в Летнем саду Катеньку, Катерину, Катишь (не родственница фрейлине Александре, но из того же княжеского рода, из Долгоруких, только из обедневшей ветви, с Волыни)… Она была сама юность, сама свежесть — эти пышные локоны, белизна кожи, лукавые, блестящие глазки, точеная фигурка, звонкий смех… Император поздоровался, первый заговорил, встретил ее снова, снова назначил ей свидание, и было еще много-много прогулок — на Елагином острове, здесь, в Летнем саду, близ петергофского дворца… Она долго противилась большей близости, а он уже признался в любви, он добивался ее нежности. Она уступила ему в разгаре лета, 13 июля 1866 года. Он увлек ее тогда на самый край Петергофского парка, в павильон с колоннами — Бельведер Бабигон, там все и случилось. Может, ни мы с вами, ни сам Морис Палеолог, посвятивший этой любви свой романизированный исторический труд, не знали бы этой даты, если б сам Александр не назвал ее через месяц в одном из своих любовных писем к Кате после очередного свидания:
«Не забывай, что вся моя жизнь — это ты, Ангел моей души, и что единственная цель этой жизни — видеть тебя счастливой, насколько можно быть счастливым на этой земле. Я думаю, что я доказал тебе 13 июля, что, когда я люблю кого-нибудь по-настоящему, я не проявляю эгоизма в любви… Ты поймешь, что отныне я смогу выжить только в надежде на нашу встречу в четверг в милом нашем гнездышке».
Что доказал ей Александр и каким образом — тут каждый волен выдвинуть свою версию. Ясно только, что он был счастлив, что он гордился своей победой, что она желанна была, что он не щадил себя. Он был ее первым мужчиной, и, как полагают политологи и палеологи, он сумел разбудить в ней женщину (такое не всякому удается). Он пишет ей письма, всякий раз до и после свидания, исписывает своим мелким, наклонным почерком целые страницы, будто он не стареющий монарх, а молоденький влюбленный поручик. Это столь удачное сравнение без зазренья совести списал у плодовитого биографа Константина де Грюнвальда еще более плодовитый автор-академик Анри Труайя — в русской жизни Тарасов, а может, даже Тарасян, — благодарю их обоих. Впрочем, может, оба без кавычек все списали у Палеолога, я не проверял, но знаю, что во Франции такое возможно. Оба автора считают, что Катя сопротивлялась бы еще дольше, не ослабь ее волю к сопротивлению неудачный выстрел террориста Каракозова (тоже, впрочем, не первый выстрел, однако — первый, имевший какие-либо сексуальные последствия). Может, Катя испугалась тогда за Александра и поняла, что он ей небезразличен… не будем без пользы умножать гипотезы. Ну да, ей было 19, а ему 48. Но он был романтический император, куда уж больше (тогда ведь не было еще более романтических киноактеров и дикторов телевидения), он был пылкий поклонник, отчего ж ей было в него не влюбиться? Юные-то немецкие принцессы влюблялись в своих незнакомых царственных женихов и заочно, а мусульманские девушки и нынче так делают. Отчего же нашей Катеньке нуждаться в оправдании? Она была верна Александру до самой его смерти. А если у него и были из-за нее неприятности, так ведь и радости у него были. И если в конце его жизни, как попрекают ее биографы, она несколько злоупотребляла своим влиянием на возлюбленного и мужа (во французских судопроизводстве и печати это занятие влиятельных лиц — от постового до президента — называется «спекуляция влиянием»), то это означает только, что он любил ее до последнего дня, что она была замечательная женщина и нечего попрекать ее отсутствием интеллектуальной жизни. А тогда, в 1866–1867 годах, и вовсе не так много радостей выпало ей на долю. Новость о романе ее с императором стала достоянием двора. Назревал скандал. Катя-сиротка жила в Петербурге у брата Миши и его жены, очаровательной неаполитанки маркизы Вулькано де Черчемаджиоре. Испугавшись назревающего скандала, свояченица увезла девочку в Неаполь, в ссылку. Это из Неаполя Катя примчалась в Париж, и Александр поселил ее в особняке поблизости от Елисейского дворца, где самого его разместили, подобно Александру I Победителю в 1815-м. Французская мемуаристка мадам Барош рассказывает, что дворцовая опочивальня, впрочем, не пришлась нашему скромному императору, воспитаннику генерала Мердера, по душе:
«Когда он прибыл в Елисейский дворец, ему показали его комнату и гигантское ложе, ему предназначенное. Александр рассмеялся, а вечером все с удивлением увидели мужика, который принес и скромненько установил близ императорского ложа железную койку, низкую, совсем простую и жесткую, и шириной, Бог ты мой, не больше восьмидесяти сантиметров».
Зато поздно вечером со своей улицы Басс-дю-Рампар приходила и проникала во дворец через решетчатую калитку, что была на углу авеню Габриэль и авеню Мариньи, Катя Долгорукая. Они больше не расставались после этой встречи. Из Парижа она вернулась в Петербург и снова поселилась у брата и свояченицы в их только что купленном красивом особняке на Английской набережной (у нее были теперь свои слуги и свой собственный выезд). Отныне она следовала за ним повсюду — и в Ливадию, и в Царское Село, и в Петергоф, и на немецкие курорты (поселяясь, конечно, отдельно и стараясь держаться в отдалении от двора, хотя в том же 1867 году была произведена в фрейлины императрицы). Впрочем, все это было после Парижа, а пока…
3 июня Александр совершил конную прогулку по Сен-Жерменскому лесу, до самого Круа-Сент-Илера, где он встретился с Катей. Потом были визит на Всемирную выставку и снова ужин во дворце Тюильри, а 3 июня русский император отправился на экскурсию на остров Сите, чтобы посетить знаменитую Сент-Шапель и Дворец правосудия. Экскурсия во Дворец правосудия не удалась. Уже у входа императора встретила группа адвокатов, один из которых (история сохранила его имя — мэтр Флоке) крикнул: «Слава Польше, месье!» Что дальше произошло, не поняла толком даже мадам Барош, которая пишет:
