Имя этой девушки, намеченной Жуковским в идеальные жены, было Маша, Мария Андреевна Протасова, и конечно, это снова была внучка Афанасия Ивановича Бунина, снова Васина «сестричка»-племяшка. Было ей в ту пору 12 лет…
Нет сомнения, что это постоянство вкуса нашего героя заставит задуматься не одного современного читателя. Что оно значит? Ранние мужские страсти (столь просто разрешимые для помещичьего сына: ведь и насельниц девичьей, и валдайских крестьянок резвый наш Пушкин назвал «податливыми», ему было видней), похоже, не мучили Васеньку так открыто. Иные биографы замечают озадаченно, что он словно бы готовил себя к монашеству. Мне-то думается, что и материнская судьба (бендерские кошмары) тоже могла заронить в его младенческую память страх перед грубостью традиционных отношений, которые способны были представляться ему не чем иным, как насилием. Уже и в первой его любви к недоступной (да и замужней вдобавок) племяшке-сестрице Маше Свечиной (к первой его Лауре) наблюдательный Александр Тургенев разглядел сходство с историей Петрарки (так сказать, некий «комплекс Петрарки»), Допускаю, что невозможность осуществления подобной любви и делала ее такой притягательной, ибо хотелось (подсознательно) отстраниться от грубого и непредставимого свершения, хотя бы его оттянуть. А рай тульского детства в хороводе нежных сестричек (ах, «Юпитер моего сердца»!) казался столь безобидным, столь достижимым… (Такой же хоровод окружал в нежном детстве красавчика Лоди Набокова, — не легли ли эти воспоминанья в основу поздних его, столь же платонических томлений, на это ведь мы находим и прямое указание в «Лолите»…)
Все эти предположения озадаченного автора вызваны странностью ситуации, но согласен отставить их на время и вернуться к нашей, надо сказать вполне незаурядной, истории…
Глава 5
Лаура снова звалась Мария
Младшая Васина «тетенька», а точнее, меньшая Марьи Григорьевны и Афанасия Ивановича дочь Екатерина, после возвращения в родные места поселилась в Белёве, что в трех верстах от Мишенского, в 1805 году. Со времени отъезда ее в приграничную Кяхту прошло чуть не четверть века. Когда ее старшая сестра Авдотья вышла замуж за начальника кяхтинской таможни Алымова и собралась в Сибирь, к мужу, Марья Григорьевна решила отправить с ней и меньшую, Катю, которой было тогда двенадцать. Жизнь сестер в Кяхте была суровой, невеселой. Катя скучала в аскетическом, бездетном доме Алымовых, читала своего любимого Руссо, и характер ее, сохранив пылкую сентиментальность воспитания, то ли закалился, то ли ожесточился в этой безрадостной ссылке. Десять лет спустя Евдокия разошлась с мужем, и с ней вместе вернулась в родное Мишенское Екатерина, бывшая уже 22-летней девушкой. По дому в ту пору бегал всеобщий любимец, девятилетний Васенька, который называл ее «тетенькой». Вскоре немолодая по тем временам девушка Екатерина Афанасьевна вышла замуж за орловского уездного предводителя Андрея Протасова. Он умер в 1805 году, оставив семейству большие долги — играл в карты весьма неосторожно, и пускался в разнообразные денежные авантюры. Екатерина Афанасьевна продала чуть не все имущество, заплатила долги и, сняв маленький домик в Белёве, поселилась там с двумя дочками — десяти и двенадцати лет. Самой ей было уже 35 — суровая, набожная и весьма достойная дама. Средства у нее были скудные, нанять хороших учителей для девочек было не на что, а тут оказалось, что рядом, в Мишенском, — учитель: литератор, поэт, свой, родственный, образованный человек, бесплатный педагог, полный решимости сеять разумное, вечное и прекрасное, воспитывать добродетель…
И вот начались уроки во вдовьем доме. Три версты молодой романтический учитель шел пешком до Белёва: шел, любовался природой, дорогой читал стихи, темные кудри его развевались на ветру. А на уроках у него все было четко по плану — что утром читать, что вечером: философия, литература, история, логика, риторика, нравственность, эстетика, поэзия. И конечно, литература, великие авторы — Гёте, Шекспир, Шиллер, Державин… Учительству был привержен и относился к нему очень серьезно. Ничего не пускал на самотек, учитель он был милостью Божьей.
Он и сам учился в ту пору, много читал, совершенствовался в немецком. А уж девчушки-то — мечтательная Машенька двенадцати лет и легкая, порывистая вострушка Саша — росли на глазах. Учитель был молодой, красивый, романтический — каждое слово его западало им в душу, каждый взгляд его добрых и пылких, его черных, то ли русских, то ли турецких глаз… Екатерина Афанасьевна присутствовала на уроках — дама была интеллигентная, возвышенного образа мыслей, все это ей было интересно: счастливые часы… И к тому же — присмотр. А только как уследишь за взглядом, за движеньем души? Случилось неизбежное: Васенька влюбился в ученицу-племяшку (пусть даже и сводную, а все же племяшку, единокровной сестры дочь) — двенадцатилетнюю интеллигентную и высоконравственную русскую Лолиту. А она полюбила его. О ней мы, впрочем, знаем меньше. Не знаем, сразу ли влюбилась, но знаем, что полюбила всей душой. В его-то дневнике уже и в записях 1805 года есть мечтания о том, как они поженятся, как он воспитает для себя прекрасную и верную супругу — на целую жизнь.
Из дневника видно, что и он не сразу понял, что с ним происходит, а поняв, был несколько смущен разрывом в их возрасте, точнее, ее малолетством:
«Что со мной происходит? Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание! Можно ли быть влюбленным в ребенка? Но в душе моей сделалась перемена в рассуждении ее! Третий день грустен, уныл! Отчего? Оттого, что она уехала! Ребенок! Но я ее себе представляю в будущем, в то время, когда возвращусь из путешествия, в большом совершенстве».
Ребенок или не ребенок? Можно ли быть влюбленным в ребенка? Хорошо ли это? Путешествие… Но будет ли еще путешествие? Желать ли разлуки? И почто ждать далекого будущего совершенства, ежели она и сейчас совершенна, Маша: милая ее тонкая шейка, вздернутый носик, то спокойный, то лукавый, неизменно доверчивый, любящий взгляд. Да и часто ли он вспоминает, что она еще ребенок? Вот он жестоко обижается, что детские игры с собакой предпочла она вниманию любимого. Оказывается, нельзя быть таким ребенком… Горькая обида. И вот еще сожаленье: не все можно ей рассказать, не все поймет. А с кем же тогда поделиться удачей и неудачей, грустью и радостью? С матушкой Елисаветой Дементьевной? Но и она не все поймет и не все одобрит. В августе 1805 года Жуковский пишет в своем дневнике: «…самое общество матушки, по несчастию, не может меня сделать счастливым; я не таков с нею, каков должен быть сын с матерью; это самое меня мучит, и, мне кажется, я люблю ее гораздо больше заочно, нежели вблизи».
В результате приступы тоски и одиночества:
«Одиночество… отдаление тех людей, которые бы могли бы меня оживлять и одобрять в искании всего хорошего, совершенное бессилие души, ненадеянность на самого себя — вот что меня теперь мучит».
Бесчисленные письма и стихи, посвященные друзьям, чувства эти передают с меланхолическим благозвучием:
О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,
С твоим блаженством и страданьем!
Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?..
(Куда ж нам с вами, дорогой читатель, деться при этих строках от воспоминаний о призывах геттингенского (как и Александр Тургенев) выпускника Ленского, от сладостной музыки Чайковского? Куда, куда… весны моей златые дни…)
Друзья озабочены одиночеством Жуковского. Сам он, судя по письмам, то ищет службы и источника дохода, то собирается в заграничное путешествие, то решает, наконец, поглядеть Россию. Однако никуда ему сейчас из Белёва уже не деться. Здесь Маша, здесь любовь, которая наполняет его и радостью и страхом. Поначалу он принимает снисходительность тетеньки к его серьезным и, кажется, успешным педагогическим усилиям за поощрение его далеко идущих мечтаний. Однако тут же начинают тревожить сомнения:
