И вот 1 июня русский император с сыновьями и свитой прибыл на парижский Северный вокзал, на Гар дю Норд, недавно законченное постройкой великое творение архитектора Хитторфа (стеклянная крыша, железная паутина), которым зодчий порадовал императора Наполеона III, самолично на сей раз встречавшего на вокзале высокого российского гостя.
И хозяин и гость предвидели трудности визита. И вот уже началось — предусмотрительные люди отсоветовали кортежу следовать по Севастопольскому бульвару. Ну да, это было новое название бульвара, переименованного в честь крымских побед Франции над Россией… Зевак в тот день на улицах было много, но прием был оказан русскому гостю прохладный. Вдобавок там и сям слышались дерзкие выкрики: «Слава Польше!» Впрочем, иным парижанам даже умеренный энтузиазм толпы показался чрезмерным. Журнал «Л'Иллюстрасьон» писал в своем отчете о встрече:
«Была та же толпа, что… встречала двенадцать лет назад королеву Англии, причем в то самое время, когда убивали русских солдат. Я видел, с каким трепетом встречала та же толпа солдат, вернувшихся из Крыма…»
И вот — блеск эполетов на солнце, великаны в сине-белых мундирах, конские гривы… В глубине закрытой кареты корреспондент разглядел могучий торс и гордо посаженную голову русского императора.
Конечно же, многим хотелось увидеть русского императора. И многие из увидевших его (скажем, Жорж Занд или Флобер) оказались разочарованными: государь показался им надменным, холодным. Другие были им очарованы. Впрочем, эти противоречивость и переменчивость его внешности отмечали и те, кто его встречал в России. Теофиль Готье, видевший государя на празднике в Зимнем дворце в 1865 году, с восторгом описывал в своем «Путешествии в Россию» статную фигуру монарха, правильность его черт, его медальный профиль, синеву его глаз, скульптурные, греческие линии рта, твердость, величие лица, освещаемого по временам доброй улыбкой. Источник этих перемен и противоречий во внешности императора пыталась объяснить в своей книге «Двор двух императоров» придворная фрейлина Тютчева: когда Александр пытается напустить на себя важность, величие, его большие голубые глаза становятся невыразительными, лицо становится похожим на маску. В узком кругу, когда он позволяет себе быть самим собой, лицо его освещает нежная, приятная, добрая улыбка. Это приятное выражение лица свойственно было ему, когда он еще был Наследником. Позднее он стал напускать на себя суровость и напоминал при этом неудачную копию своего отца.
Ну а что под маской?.. Такие разные люди, как, скажем, Бисмарк и знаменитый цензор, друг русских писателей Никитенко, отмечали доброжелательность императора, мягкость его характера, его человечность, искренность и простоту, чувствительность… Многие рассказывают о его необычайной терпимости (в том числе и религиозной), о его попытках быть мягким и всепрощающим с бунтарями, с политическими противниками, с отважным своим врагом Шамилем… Что же до юного Александра, то достаточно вспомнить, что его воспитателем был добрейший из русских писателей Василий Андреевич Жуковский, нежно любивший своего воспитанника (и им нежно любимый). Достаточно вспомнить, как ученик и учитель со слезами бросились в объятья друг другу в снежной степи, когда догнавший их фельдъегерь сообщил, что император-отец согласился на их просьбу помиловать декабристов, за которых они просили… Правда, с тех пор много воды утекло, и многие из знавших Александра раньше (скажем, королева Английская) отмечали происходящие в нем резкие перемены. Вероятно, когда у человека слишком много власти и когда при этом его пытаются подстрелить на каждой прогулке, это плохо сказывается на его характере и самочувствии… И все же…
Кавалькада мчалась сейчас по бульвару Итальянцев, и хотелось надеяться, что уж эти-то дни в Париже будут безоблачны.
Вечером того же 1 июня государь созерцал из ложи оперетту и поющую мадемуазель Шнейдер. В театре «Варьете», что на Монмартрском бульваре (близ пассажа Панорамы, пассажа Принцев и прочих роскошных пассажей), она изображала в тот вечер «великую герцогиню Герольштейнскую» по Оффенбаху и была в этом качестве, судя по ее успеху у знатных господ, соблазнительней, чем подлинные герцогини, для упомянутых господ не столь уж недоступные. Может, и вообще есть какой-то особый соблазн в поющей женщине (наш скудный музыкально-сексуальный опыт мешает нам вынести об этом достаточно авторитетное суждение) вот ведь и великий Тургенев, и канцлер Безбородко, и прочие…
Русский журналист Петр Боборыкин так отозвался в своих мемуарах об этом культурном мероприятии императора:
«После спектакля он ужинал с этой Шнейдер; в Париже по этому поводу ходило немало острот. Артистку эту даже называли с некоторой излишней откровенностью «пассаж принцев», по названию пассажа, выходящего на бульвар Итальянцев и до наших дней сохраняющего это название».
Боборыкин сообщал по поводу упомянутого уже интимного ужина, что артистка жаловалась позднее, что Их Величество «забыли» ей поднести подарочек, как было принято в подобных случаях.
Назавтра государь ужинал с императором Наполеоном III и императрицей Евгенией в голубом салоне дворца Тюильри, где над дверью висело изображение России, моделью для которого послужила герцогиня Морни, в чьих жилах текла русская кровь в не меньшей, вероятно, пропорции, чем в жилах самого русского императора, чьим дедушкой был Фридрих-Вильгельм III, дядей — Вильгельм I, а матушкой — Шарлотта Прусская (то есть был он в большей степени отпрыском Гогенцоллернов, чем принцессы Ангальт-Цербстской, «матушки Екатерины», или прадеда своего, герцога Гольштейнского, — это мы сообщаем лишь попутно, в утешение людям, озабоченным составом крови или проблемой «пассионарности»).
Французский император не питал никаких недобрых чувств к недавнему своему военному противнику. Да что там, через какой-нибудь год после окончания Крымской войны Наполеон III уже угощал ужином (или по французскому обычаю — вечерним обедом) в том же самом дворце Тюильри (в скором времени после описываемых ужинов по доброй коммунистической традиции сожженном парижскими коммунарами) великого князя Константина Николаевича и русского посла Павла Киселева. Описывая атмосферу доброжелательности, царившую на этом ужине, мадам Жюль Барош сообщала в своих мемуарах, что великий князь (брат Александра II) «смачно и звучно» поцеловал тогда ручку императрице Евгении, что произвело глубокое впечатление на собравшихся, незнакомых с этим русским обычаем. Можно быть уверенным, что император Александр II не уступал галантностью манер брату… За ужином шли разговоры о Всемирной выставке и ее круглом павильоне, который раскинулся на площади 16 гектаров, и французский император, любитель металлических построек, высказал свое восхищение новым металлом — алюминием. Императрица рассказала о том, как лионские текстильные фабриканты, удрученные упадком продукции в связи с тем, что устарели кринолины, стали досаждать на выставке императору своими криками: «Дорогу кринолинам!», на что государь сказал им, что он не ведает женскими модами, и как этот ответ потешил парижскую публику. Говорили и о том, что предвидится приезд Вильгельма I и что все ждут наступленья эпохи мира, дай-то Бог…
Можно не сомневаться, что поздние обеды-ужины не помешали государю императору регулярно видеться в Париже со своей возлюбленной Екатериной Долгорукой, о которой пришло время сказать подробнее, ибо эта «русская тайна» императорской любви долгое время более популярна была в Париже, чем в Москве или Питере, где сперва не поощрялось описание «излишних подробностей» из жизни двора, а потом разрешено было писать про эту жизнь одни только гадости. В Париже, напротив, и роман французской писательницы (по совместительству румынской принцессы) Марты Бибеско «Катя, голубой ангел», и одноименный фильм наделали много шуму уже в первой четверти нашего века (не говоря уж о вышедшем в Париже в 1923 году подробнейшем сочинении Мориса Палеолога «Трагическая любовь императора Александра II»).
