— Король мадьяр, богом избранный Андраш, удивлен, что мадьярские города названы болгарскими. Король Андраш спрашивает: как это понимать?

— Бог свидетель, что я никого не хочу обидеть, а лишь намерен восстановить справедливость, — ответил Асень.

Король мадьяр поднялся с трона и, извинившись, что нуждается в небольшом отдыхе, направился к своим войскам.

Два походных трона долго стояли между построенными войсками. Будут ли продолжены переговоры? Если дело дойдет до битвы, думал Асень, придется ее принять. Его воины и кони отдохнули, войска рвутся в битву, победа над измотанными войсками мадьяр достанется им без особого труда. Но царь боялся Рима, поход мадьярского короля был одобрен и благословлен папой.

О римском папе думал в своем шатре и король Андраш. Он знал, если болгары начнут боевые действия, гнев наместника бога на земле падет на голову строптивого болгарского царя. Но гнев этот может обрушиться слишком поздно, когда его, Андраша, уже не будет среди живых. Значит, выход один — уступить Браничево и Белград. Боя его армия не выдержит…

И вот тут-то, когда решение о продолжении переговоров было принято, один из приближенных короля сказал, что есть возможность не только благополучно вывести войска в родные пределы, но и породниться с болгарским царем.

— Как? — удивленно поднял брови Андраш.

— Я имею в виду королевну Анну-Марию.

Это показалось королю сперва такой нелепостью, что он едва не обрушил свой гнев на неразумного приближенного. Но, поостыв и поразмыслив, пришел к иному мнению.

Анна-Мария была на выданье. Претендентов на ее руку было много, но король отклонял всех женихов, ибо в замужестве дочери пока не видел выгоды для королевства. Но иметь союзником болгарское царство, которое становится все сильнее и сильнее — дело серьезное. Да и города Браничево и Белград могут составить приданое дочери. Зачем отдавать их так просто, ни за что, ни про что?

Послы опять засновали между шатрами властителей. После полудня царь Асень и король Андраш вновь заняли свои походные троны, стоящие на пестром пушистом ковре. Теперь их лица были не столь напряжены, как раньше, на них появились если не улыбки, то нечто похожее на них…

Эта первая мирная победа нового болгарского царя была весьма кстати и радовала Асеня. Если он обеспечит безопасность своего тыла со стороны мадьяр, то в недалеком будущем можно будет серьезно поговорить языком оружия и с ромеями, и с латинянами, которые завязли в междоусобных распрях.

Впервые в уме Ивана Асеня мелькнула мысль пренебречь на некоторое время мечом. Земле нужны пахари, людям — мирная жизнь, покой, ибо они устали от бесконечных походов и войн. С этой стороной государственной жизни все вроде было ясно. А вот в связи с предстоящей женитьбой на дочери мадьярского короля ему надо расстаться со своей юношеской любовью. Ради него красавица Анна покинула родной галицкий край и отправилась в Тырновград. Они не были повенчаны, но у них есть дочь Белослава. Царь и не скрывал своей связи с Анной, но теперь — во имя государства, своего народа — необходимо порвать с ней.

По возвращении в Тырновград он долго ее не видел, а когда приказал позвать, она вошла к царю с красными, заплаканными глазами.

— Я вижу, ты все уже знаешь, — сказал царь.

— Знаю, — ответила Анна и упала ему на грудь.

Слезы душили ее. Когда она немного успокоилась, Иван Асень ласково отстранил ее от себя.

— Куда желаешь уйти?

— В монастырь святого Николы.

— Да будет воля твоя.

— А Белослава? Что будет с ней?

— Я все заботы о ней беру на себя. Ведь это моя плоть.

Анна взяла его широкую ладонь обеими руками и робко ее поцеловала.

— Да защитит тебя бог, — промолвила она и вышла.

Так все кончилось с Анной, просто и легко. Царь знал, что поступает с ней жестоко. Она разделила с ним тяжелое время борьбы с Борилом, стойко переносила невзгоды, радовалась его успехам. Он был счастлив. Но что делать? Приходилось на одну чашу весов положить свою любовь к Анне, а на другую — жизнь тех, которые могли бы погибнуть в схватке двух враждующих государств. Кроме того, женитьба на дочери мадьярского короля положит конец молчаливому пренебрежению к нему других властителей, поставит его в один ряд с ними. А придет время, возвыситься над всеми постарается он сам…

Конон де Бетюн сочинял очередную оду, когда ему сообщили, что его зовет императрица Иоланта. Оду он посвятил ее младшей дочери и старался создать такое произведение, в котором воссияла бы душевная красота девушки, что хоть немного скроет уродство несчастной принцессы.

Принцесса знала, что она некрасива, и без излишних уговоров согласилась выйти замуж за овдовевшего Феодора Ласкариса.

— Что передать императрице, сир? — спросил паж, дважды поклонившись.

— Что? — поднял на него глаза Бетюн, оторвавшись от пергамента. — Доложи, что меня нет.

— Но, сир…

— Я уже сказал!

Паж еще раз поклонился и осторожно закрыл за собой дверь. Конон де Бетюн резко тряхнул колокольчик, стоящий на столе. Вошел с поклоном его доверенный слуга.

— Я приказал тебе никого не впускать?

— Но императрица…

— Никто не смеет меня беспокоить!

С тех пор, как случай возвысил Бетюна над дворцовыми интриганами и его избрали севастократором и регентом осиротевшего престола, он совсем забросил дружбу с вдохновением и музами. Все хотели видеть его, без конца просили распутывать какие-то интриги, вмешиваться в пустяковые дрязги. При Генрихе все было проще, жизнь при дворе текла размеренно. Тогда и на увеселения хватало времени и часок-другой можно было посвятить своей любимой музе — поэзии. Но после смерти Генриха он уже не принадлежал себе. Загадочная смерть императора, скончавшегося после обильного ужина, высоко вознесла Конона де Бетюна. В хоре всеобщей скорби по умершему прозвучала и его эпитафия, в которой прозрачно намекалось, что смерть императора пришла из уст, которые целовали его, из глубины глаз, в которых таились коварство и измена. Этих намеков было достаточно, чтобы пошла молва — в смерти императора Генриха виновна императрица Мария, дочь Калояна. Первыми ее подхватили родственники покойного императора, ибо Мария со своим сыном Балдуином, названным так в честь брата Генриха, стали им помехою. Балдуин был законным наследником престола, а его мать до совершеннолетия наследника становилась регентшей. Рыцари не хотели этого: какая-то болгарка будет править ими! В открытую они рассуждали так: если Калоян убил императора Балдуина, то почему бы его дочери Марии не убить и его брата, богом избранного Генриха? Некоторые, боясь, что она не уступит престола, требовали у папы наказания для нее. Но Мария, в великой скорби по своему супругу, добровольно отказалась от мирской жизни и, приняв постриг, ушла в монастырь. Престол тотчас отдали шурину Генриха, Пьеру де Куртене. Но он так и не увидел императорского трона, приняв смерть от руки деспота Феодора Комнина; и жена Пьера де Куртене Иоланта, прибывшая незадолго до этих событий, неожиданно для себя стала правительницей до избрания нового императора. Но делами империи, в сущности, вершил Конон де Бетюн, который ни во что не ставил Иоланту. Сейчас вот он предпочитал писать оду ее дочери, лишь бы не слушать старушечью болтовню императрицы, которая, он знал, кончится все тем же — она попросит денег.

Накричав на своего слугу, Конон де Бетюн вновь взялся за перо. Пергамент лежал на столе чистым, а в голове вертелись лишь две глупые строчки, которые он не решался записать:

Душа «ангела» — это ему нравилось, но душа «птицы»… Что скажут служители бога, услышав эту строку? Но обвинят ли его в ереси, поскольку он наделяет творение божие — человека двумя душами, душой ангела и душой птицы?

Конон де Бетюн отложил в сторону перо и, откинувшись на широкую спинку кресла, раскрыл книгу стихов Иоанна Геометра. При сочинении эпитафии этот поэт весьма помог ему. Стоило у Геометра изменить два-три слова, и получилось новое произведение, то, которое как раз нужно. Конечно, любой, даже слегка разумеющий в поэзии, запросто обнаружил бы первоисточник эпитафии Конона де Бетюна. Однако до этого никому не было дела. Сочинения его давали пищу досужим языкам, а это было главной их целью. Но эта ода никак не получалась. С тех пор, вздохнул стихотворец, как он помимо своей воли был вовлечен в дворцовые интриги, музы, похоже, вовсе его разлюбили.