— Пусть будет им во всем успех и удача!

— Зачем деспот и деспотица? — воскликнул Райко, сдвигая шапку на правое ухо. — Севастократор ⁵⁸ и сева-стократорица! Да здравствует севастократор Момчил и севастократорица...

Но Момчил, протянув руку, прервал его.

— Опять за старое, Райко! — с досадой промолвил он. — Я для вас не деспот и не севастократор, а просто воевода. Так сказал, так и будет!

Райко приблизился к нему вплотную, улыбаясь до ушей.

— Разве ты не знаешь, Момчилко, что пока тебя здесь не было, Иоанн Кантакузен прислал послов с грамотой: севастократорством тебя жалует и братом своим называет. Ей-богу, не вру. Вот и Раденко...

Но Момчил, не дожидаясь окончания, тронул коня, и за ним потянулась целая вереница пеших и конных мом-чиловцев. Скоро поезжане, с шумом, песнями, веселыми возгласами, въехали во двор крепости. Там тоже был народ — не только момчиловцы, но и крестьяне. Они, в свою очередь, стали кричать, выпивая из больших пестрых баклаг за здоровье деспота и деспотицы и желая им всякого добра.

Но Момчил поспешно спрыгнул с коня, снял с седла покрасневшую, смущенную игривыми пожеланиями боярышню и увел ее в высокую башню, в оконцах которой мерцал огонь.

А за их спиной еще сильней зашумел многоголосый веселый гомон.

10. темный бог

— Во имя святой и нераздельной троицы, не толкайся, брат!

— Единому поклоняются истинные христиане, — посторонись, я спешу!

— Язык твой спешит, еретик нечестивый. Осторожней выражайся и легче локтями работай.

— Трое должны быть осторожными: кто злое задумал, кто на кручу взбирается и кто рыбу ест.

— Иначе твои богохульные уста заговорят, когда тебе раскаленным железом на лбу клеймо поставят. Скоро, скоро царский и патриарший собор научит тебя уму-разуму. Ох, опять под самый вздох, проклятый!

— Мне на лоб огненное клеймо, а у. тебя — сатанаи-лово в сердце. На, получи на прощанье, монах!

С этими словами, сопровождавшимися еще одним ударом кулака, злоречивый незнакомец, грубо растолкав собравшуюся на берегу против Балдуиновой башни толпу, преодолел последние несколько шагов до моста и торопливо зашагал к Святой горе. А монах, уже знакомый нам эконом обители Сорока мучеников, толстый, краснощекий отец Герасим, остался на месте, крича и ругаясь на чем свет стоит да ощупывая себе ребра и выпирающее брюхо.

Между тем незнакомец продолжал все так же грубо расталкивать прохожих, подымавшихся и спускавшихся по крутой дороге, ведшей к монастырю Богородицы-путе-водительницы.

Он был молод, но не по возрасту безразличен к своей наружности и наряду. Сдвинутые брови и косматая грива волос на голове как нельзя более подходили к похожей на монашескую рясу широкой темной одежде, которую он то и дело запахивал на груди, словно кутаясь от холода. Глаза его были упорно устремлены в землю и подымались только в тех случаях, когда кто-нибудь оказывался у него на дороге. Тогда они неприязненно, злобно блестели. Он шел по дороге, ведшей к тому орошаемому ручьями и покрытому плодовыми деревьями прекрасному .лугу, на верхнем конце которого, возле зеленой дубравы, ютился монастырь.

На этом лугу яблоку негде было упасть: его до отказа заполнила огромная толпа, состоящая главным образом из ремесленников, отроков, крепостных и тырнов-ских граждан победней, с женами и детьми, захвативших с собой закуску и выпивку; это веселое, шумное сборище походило на роящийся пчелиный улей. Еще теплое осеннее солнце, склоняясь к Орлову верху, лило веселые лучи на зеленую траву и пестрые одежды толпы, сверкало горячим зрачком на позолоченном кресте монастырской церковки. Но подойдя к лугу, хмурый юноша быстро свернул в сторону и, перепрыгнув, как сумасшедший, через кучку плескавшихся в ручье детей, скрылся в кустарнике лесной опушки. Тут он пошел медленней и не по какой-либо из разбегавшихся во все стороны тропинок, а напрямик по лесу, раздирая одежду о кусты терновника и еле продираясь сквозь чащу нависших ветвей. Но и здесь его, словно нарочно, не оставляли одного. Не раз нога его спотыкалась на обнявшуюся пару; они торчали тут под каждым большим кустом, как грибы после дождя. Чем гуще становилась дубрава, тем чаще они преграждали ему путь, заставляя ускорить шаг. Видимо для того, чтобы избежать подобных встреч, юноша в конце концов избрал одну довольно исхоженную тропинку, которая вскоре привела его к широкой ложбине в лесу, кишевшей народом — мужчинами и женщинами. Неизвестный тотчас остановился и, спрятавшись за толстое дерево, жадно вперился взглядом в толпу, словно кого-то в ней разыскивая.

Сборище было такое же многолюдное, как возле монастыря; но здесь не слышалось ни песен, ни криков. Посреди ложбины вздымался столетний дуб, и собравшиеся теснились к нему. Возле него стояло нечто вроде языческого жертвенника, на котором горел огонь. Вокруг жертвенника хлопотал человек средних лет и среднего роста, с большой головой и копной волос, похожей на черную шапку. Большинство богомольцев были хорошо одеты, но попадались и оборванные, болезненные на вид крестьяне. И те и другие, раскрыв рты, внимательно слушали косматого человека, повторяя его действия: он кланялся дубу, и они кланялись дубу, преклоняя колени, кто постарше— с кряхтеньем и оханьем, а богатые — при помощи своих бедных соседей. Покончив с поклонами, большеголовый вынул из-под рясы зарезанного барашка и, проделав над ним какие-то знаки, положил его в огонь. Запахло жареным; капли жира затрещали на углях.

Большеголовый поднял голову.

— Подходите, братья и сестры! Жертва угодна господу, — важно промолвил он и протянул руки, словно раскрывая объятия.

Богомольцы стали подходить к нему по очереди; он отрезал кусочек полусырой баранины и клал каждому в рот, а тот глотал, не жуя. При этом он говорил каждому несколько слов.

— Я пересмотрел книги Соломоновы, Искра, — сказал он одному толстому коротконогому, приземистому горожанину в богатой одежде, подавая ему кусочек курдюка. — Премудрый царь иудейский велит вошедшую в дом змею изгонять дымом от рога серны и волос бездетной женщины. Ты пробовал?

Толстяк со вздохом проглотил полусырое мясо.

— Пробовал, отец Теодорит. Сидит себе змея под порогом, то есть злой враг мой, и кровь мою сосет.

— А день какой был?

— День прекрасный, божий, святое воскресенье.

Теодорит криво улыбнулся.

— Воскресенье — день божий. А ты попытай и дьявола. Сделай то же самое в субботу и увидишь: польза будет.

Когда толстяк отошел, сунув что-то в руку Теодориту, тот вынул из-за пазухи старую почерневшую книгу и раскрыл ее над головой женщины, до которой дошла очередь.

— Что у тебя, сестра? — спросил он.

Женщина, наклонившись, что-то прошептала.

— Против этого средство простое. Наклонись и повторяй, что я буду говорить. Во имя отца, и сына, и святого духа. Сперва напиши на правой ноге Тигр, на левой Фесон...

Он долго бормотал, а она смиренно повторяла каждое слово. При этом он время от времени поднимал глаза от книги и окидывал толпу зорким взглядом, проверяя, сколько молящихся еще ждет очереди и кто они такие.

— Нечистая сила меня одолела, да? — дрожащим голосом спросила женщина, выпрямившись.

— Все пройдет. Только не забудь в следующий раз что-нибудь мне принести, — крикнул он ей вслед. — А я тебе з ел ья дам.

— Постойте, братья и сестры. Дайте я вам слово скажу, — обратился он потом к напирающим на него богомольцам. — Вижу я, идете вы все ко мне, один за другим, как к знахарю; кому лекарство дай, кому поворожи. А в душе у вас — ни бога, ни Сатанаила. Что есть плоть без творца и сына его первородного? Как ни говори, а верно одно, и во всех книгах — от Соломона до

Сиропула — написано: Сатанаил первым был у бога-отца, а потом уж Иисус, Марией в Вифлееме иудейском рожденный.

—- Кому нужно больше всего поклоняться, отец Тео-дорит? — послышались вопросы.

Длинная борода проповедника задрожала, как в лихорадке.

— Поклоняйтесь богу-отцу, старшему сыну его Сата-наилу и младшему — Иисусу, царю селений небесных...