прощаясь с Иоанном-Александром, до которого в сущности ему не было никакого дела.

На другой день чуть свет, после длинного молебствия, с великим шумом, в сопровождении множества знатных византийцев, двинулись в Тырново новобрачные; впереди в дубовых сундуках с поднятыми крышками, напоказ всей огромной толпе, следовало приданое Марии. Только когда башни Одрина скрылись за излучинами Тунджи и лес стал гуще, царский протовестиарий ¹ Раксин запер сундуки и торжественно вручил золотые ключи от них, — так, чтоб все видели, — новобрачной; она, не зная, что с ними делать, отдала их своему супругу; а молодой князь вернул их Раксину.

Вечером того же дня на другом краю леса, в который вступил царский свадебный поезд, в стороне, высоко над истоптанной конскими копытами широкой дорогой, пылал костер. Он был разведен на отлогой поляне, окруженной не особенно густыми, но высокими и прямымщ как свечки, березами да пышно разросшимся папоротником. У верхнего края поляны лес совсем поредел, так что была видна голая вершина горы. Дальше вверх бежала, извиваясь, едва приметная глазу тропинка; она вела к беспорядочной груде камней, которую в вечерних сумерках можно было принять за развалины башни. Несмотря на высоту пламени и жар, опалявший листья соседних деревьев, вокруг костра не было видно людей. Он горел один в тихой синеве весенней ночи, напоминая яркий цветок, возникший из недр тучной, влажной земли. Время от времени к треску выскакивающих из огня головней присоединялось доносящееся откуда-то снизу, издали громкое кваканье лягушек.

Вдруг в глубине леса крикнула какая-то птица, за ней — другая, третья, и целая стая поднялась в воздух, раздирая его своими отрывистыми, тревожными воплями. Когда они были уже далеко и в лесу опять стало тихо, на вершине холма появился старый монах. Он начал медленно, осторожно спускаться по тропинке, опираясь на посох с раздвоенной рукояткой; но в то же время что-то, видимо, заставляло его убыстрять свои шажки, в которых наряду с детской слабостью были заметны настойчивость и упорство. Он поминутно останавливался, то ли чтобы перевести дух, то ли к чему-то прислушиваясь. В нем чувствовалась какая-то' настороженность, несмотря на кроткое мерцание звезд и веселое сияние огня, чье ласковое тепло, видимо, не привлекало его внимания. Пламя, лизнув языком сухую ветку, ярко осветило лицо монаха — злое, сухое, бескровное. Подойдя к костру, старик поднял левую руку и прикрыл глаза ладонью от сильного блеска пламени. Опершись на посох, он смотрел теперь в ту сторону, куда улетели испуганные птицы. Его тень плясала позади него, длинная, изломанная между белыми березами.

Но недолго стоял старый монах на одном месте. Как раз в том направлении, куда был устремлен его взгляд, лес вдруг зашумел; несколько' летучих мышей, вырвавшись из мрака, бесшумно прочертили красное небо над огнем. Ясно послышались чьи-то шаги, приближающиеся к поляне, — не то человеческие, не то каких-то крупных животных: затрещали сухие ветви, зашуршала гнилая листва. Старик опустил руку, подобрал полы длинной рясы и поспешно, насколько позволяли старые ноги, пошел вверх по той же узкой извилистой тропинке, кидая быстрые взгляды назад, когда какое-нибудь дерево' скрывало его высокую сгорбленную фигуру. Не успел он удалиться, как на поляну высыпал отряд в десять высоких здоровых молодцов, еле волочивших ноги от усталости.

Только на одном была истрепанная ряса послушника, на остальных же — полукрестьянская, полугородская одежда, то слишком тесная, то слишком короткая для этих широкоплечих великанов. За спиной у них висели полные стрел колчаны; двое были опоясаны большими мечами, а один, высокий, длинный, как жердь, не имел другого оружия, кроме толстой дубины с железным шаром на конце. Подойдя к костру, последний кинул свою мохнатую баранью шапку на землю. Над потной головой его поднялся пар. Выше бровей, протянувшись поперек всего лба, открылся огромный шрам от рубленой раны. Гигант с такой силой ткнул железным наконечником дубины в груду головней, что пылающие угли, сыпля искрами, покатились во все стороны.

— Вот это костер! — сказал он, устало опускаясь на поваленное дерево. — С Погледца видно. Пусть славно живется тому, кто его разводил.

— Где лам падка, там и поп, — проворчал другой, скидывая с плеч сумку, из которой торчал пестрый хвост глухаря; при этом блестящие иссиня-черные перья заиграли при свете костра, как перламутровые.

— Не радует меня этот костер, братцы, — продолжал он. — Видно, найдется нам работа сегодня ночью. Зря таких костров не разводят. Поглядите, сколько жару! Целого кабана изжарить можно.

Он сплюнул в огонь.

— Как? Что? Сегодня ночью? — послышались полные досады грубые и хриплые голоса.

Усталые люди валились прямо на землю, поспешно' снимая колчаны и луки. Но больше всех возмутился великан с рыжеватой бородой, покрывавшей лицо его, словно лес вершину горы. Сняв шапку и отерев тылом руки свой потный лоб, он промолвил:

— Ни шагу отсюда не сделаем, хоть режьте. Правда, братцы?

В ответ снова послышался ропот, но уже более слабый и менее дружный, так как большинство было занято' извлечением из своих сумок дичи: большого зайца, еще живого, с перебитыми ногами, либо черепахи, старающейся уползти в густую траву... Только один сказал резко:

— Верно. Далась нам эта проклятая Парория! Измучились — а толку никакого.

В это время к костру подошел последний из пришедших. Расставив ноги, он оперся подбородком на длинную суковатую палку, увешанную разными подвесками и мелкими монистам и. Хотя крепкий и широкоплечий, он один был низкого роста и до того безбродый, что производил впечатление совсем молодого пария. В маленьких глазках его, прищуренных от жара и дыма, таилась глубокая печаль; из-под сдвинутой назад большой меховой шапки свободно падали на лоб грубые, как пенька, свалявшиеся волосы. Одет он был в поношенную красную безрукавку с пуговицами, какие носили в то время царские сокольничие. Из-за пазухи у него торчала длинная дудка, похожая на пастушью свирель. Он как будто не слышал того, что сказал товарищ, и не видел, как остальные, ощипав и освежевав дичину, принялись жарить ее. Запахло мясом и кровью.

— Сыбо! Эй, Сыбо! — крикнул кто-то.

Приземистый лениво зашевелился, поднял голову.

— Кто зовет? — спрсил он, озираясь по сторонам.

С той стороны костра, сквозь дым, распространяемый куском подгорающего мяса, ему махал рукой великан с рассеченной бровью. Огонь стал ослабевать, но от жара лица у всех были красные.

— Пойди сюда! — крикнул великан повелительно.

Сыбо медленно обошел вокруг костра, отстраняя палкой далеко выкатившиеся угли. Потом, остановившись в нескольких шагах от того, кто позвал, сердито промолвил:

— Что ты орешь, как оглашенный? Или я твой отрок, а ты мой боярин? Эх, Батул, когда мы с тобой на виселице вверх ногами повиснем, как разбойникам полагается, вепрь, и волк, и всякая тварь обнюхивать и осквернять нас станет. Да я-то буду сверху смотреть, грехи свои замаливая, а вот тебе плохо придется! Ты длинный: будешь, как голодный пес, землю лизать.

— Садись, — ответил Батул уже мягче. — Ешь и пей! Виселица еще далеко.

И разбойник с рассеченной бровью лежа протянул флягу товарищу.

Сыбо присосался к ней. Потом, осушив ее всю, кинул вокруг мрачный взгляд, словно ища кого-то.

— Где послушник Лука? Позовете его! Пусть и он будет тут.

— В малиннике валяется, — сказал один разбойник, вытирая волосатой рукой сальные губы. Потом крикнул: — Эй, Лука, вставай, а то головней запущу!

И он в самом деле протянул было руку к дымившемуся у его ног обгорелому суку.

— Не кидай полена, Халахойда, — возразил Батул.— Коли он спит, ты ему голову размозжишь, как орех. Да вот он уж подымается.

Сквозь синий дым из-за куста показалась лохматая голова.

— Вставай, барсук! — приказал Батул.

— Зачем?

— Огрей его поленом, Халахойда!

Лохматый еще помедлил, но, увидя, что тот, кого назвали Халахойдой, готовится исполнить приказание, проворно вскочил на ноги, отряхивая свою старую рясу от листьев и репья. Глаза его глядели недружелюбно из-под нависших бровей.