— Лжешь, лжешь, Теодорит! Единому богу поклоняются истинные христиане, — раздался гневный возглас.

Теодорит замигал и стал всматриваться в толпу. Скоро из нее выступил прежний незнакомец и дерзким, насмешливым взглядом уставился в проповедника.

— Я лгу, худоумный? — воскликнул Теодорит, багровея. — Нет, это ты лжешь, еретик, и братья твои, гнусные манихеи!

— Сам ты еретик, колдун! Не слушайте его, христиане! — повернулся юноша к толпе, затихшей, но враждебной. — Он вам за барашка !Репей дает, да еще с колючками... Оставьте богохульника, который учит вас поклоняться .сатане, душу хочет...

— Убирайся подобру-поздорову в Марио-поле, к богомилам своим, пока ребра целы! — перебил сиплый мужской голос.

— Хватай богомила! Держи богомерзкого манихея!— крикнул и Теодорит, видимо набравшись смелости.

Толпа богомольцев сомкнулась вокруг юноши с злобными лицами и диким ревом. Больше всего кричали и рвались вперед женщины.

— Только не уколитесь. У меня иголка в руках!— насмешливо воскликнул незнакомец, и в руке его заблестел меч. — Ну-ка, расступись! Дай дорогу! — продолжал он, размахивая мечом.— Но знайте, дьявольские внуки! Придут царские воины, — на этом вот самом дубу, которому вы поклоняетесь, как язычников всех вас повесят.

— И тебя не помилуют, — возразил тот же мужской голос. — Живьем на костре сгоришь, а пепел твой по мусорным кучам да по пустырям развеют.

Еще раз взмахнув мечом, который описал длинную огненную черту в сгустившихся сумерках, юноша скрылся за пологом листвы.

Пробираясь сквозь чащу ветвей прямо по целику, он скоро вышел на узкую дорогу, которая вела вниз, в долину. Когда он дошел до Янтры, уже совсем стемнело, на темной речной воде качалась лодка, плоская и округлая, как корыто. Стоявший в ней высокий мужчина тыкал в воду длинным шестом, отчего корыто поворачивалось, и легкие волны, в которых танцевали отражения первых звезд, плескались о берег.

— Эй, Добрин! — тихо позвал юноша, вытирая потное лицо краем рясы. — Подтолкни-ка к берегу. Я войду.

Лодочник медленно поднял голову, поглядел на говорившего и ничего не ответил, только уперся шестом в дно реки. Корыто уткнулось носом в песок.

Юноша ловко прыгнул в лодку.

— А остальные переправились, Добрин?— спросил он, садясь на корме и указывая на противоположный берег, где, немного ниже по течению, поблескивали огоньки села.

— Переправились, — коротко ответил лодочник, отвязывая веревку.

Корыто завертелось, вода захлопала о его стенки.

— Которые? Из города или из села?

— Все, — ответил лодочник, не оборачиваясь, и отчалил.

Течение понесло лодку вдоль правого берега, под нависшими ветвями ив.

— А наставник Аверкий тоже был? — продолжал расспрашивать юноша, вглядываясь в огни села и защищая рукой глаза от низких ветвей.

— Был.

Юноша засмеялся.

— Что, Добрин? Или опять разговаривать лень? Царь за слово податей не берет.

Воткнув шест в речное дно и повиснув на нем всем телом, лодочник повернул к левому берегу. Только тут обернулся.

— И Христос молчал перед Пилатом, — глухо промолвил он.

Лодка ткнулась в берег; юноша легко выпрыгнул из нее, кинул лодочнику: «Спасибо, брат!» и побежал в село. Только поднявшись до половины склона, он, тяжело дыша, замедлил шаги. Впереди горели редкие огни Марно-поля, и от этого ночной мрак вокруг казался еще черней. Белесоватая дорога привела юношу к какому-то довольно обширному строению, стоявшему на самом краю села, почти совсем уединенно, похожему на хлев. Юноша перепрыгнул через низкий плетень и подошел к высокой двери, из-за которой доносились какие-то голоса, а в щели проникал свет. Видимо, чья-то широкая спина подпирала ее изнутри, так как юноша не мог открыть ее, и ему пришлось долго стучать и звать, прежде чем она отворилась.

Помещение в самом деле оказалось хлевом, очень просторным и довольно высоким: по стенам тянулись рядами ясли, всюду валялись сено и солома; впрочем, увидеть стены и пол было нелегко из-за наполнявшего хлев народа. В одном углу находился очаг, где горел хворост, и пламя, то взвиваясь вверх, то еле тлея, чуть не угасая, бросало неверный свет на лица присутствующих. Ближе к огню стояли те, кто постарше, — седые, белобородые; здесь было не так тесно, как в рядах молодежи, жавшейся по краям. Завидев на пороге юношу, молодые задвигались, зашептались, а старые молча подняли на него глаза. Очевидно, все ждали его.

Растолкав толпу и подойдя к очагу, юноша упал на колени перед старейшинами и что-то прошептал.

В хлеве наступила мертвая тишина; стоявшие далеко вытянули шеи, стараясь уловить хоть слово. Наконец юноша встал, а один из старейшин, — видимо, самый старый, с лицом подвижника, — повернулся к окружающим.

— Воля господня! Слава богу, слава единому! — произнес он торжественно, на мгновенье опустив глаза.

— Что, что, наставник? — послышались возгласы любопытных.

— Благодарите бога, христиане, — заговорил старик. — Боярский совет в Царевце опять отложил собор. За нас заступился тот самый Теодосий, который призывал нас покаяться и поклониться царю. Но хоть мы от огня и каленого железа плоть спасли, слуги сатанаиловы по другому нас измучают.

Он печально покачал головой. .

— Не милость, братья, а лукавство и алчба руководили жестокими повелителями нашими.

— Как же еще они будут мучить нас, господи?

Скажи, скажи, наставник! -

— А так, христиане, — помолчав, продолжал старец,— что царь жалует боярам новые права, а прежние подтверждает новыми грамотами. Отныне, ежели отрок или парик — богомил, с него и боярского оброку и царского налогу вдвое против прежнего следует: кто перпер платил — теперь два плати; вместо меры проса четыре меры; на рождество — каравай, на благовещение — ягненка...

— А на пасху — вола, — насмешливо заметил кто-то в толпе.

— Это только боярам и царю. Церкви — особо, — снова покачав головой, продолжал наставник, и лицо его, по мере того как он говорил, становилось все желтей и изможденней. — Кто икон и креста не целует, с того воску больше прежнего: кто крестного знамения перед священником и архиереем не сотворит—батраком работай, пока от непосильного труда кожа да кости не останутся.

— Ловко придумали, ничего не скажешь! А когда до нитки нас оберут, собор устроят, — гневно воскликнул тот же голос. — Что же вы нам посоветуете, наставники?

Толпа зашевелилась, перешептыванье усилилось. Старейшины у огня стали тихонько совещаться. Возле них остался только юноша, принесший известие; впрочем, он стоял отдельно и от старейшин и от толпы. Бросив на стариков несколько нетерпеливых взглядов, он громко, твердо заговорил:

— Что же, наставники, и вы, братья! Дело ясное: от бояр добра не жди. Давайте сделаем, как Богдан говорил: зажжем башни боярские — ив лес! Он тогда сам придет с Родоп к нам на помощь, с деспотом Момчилом. Тот, хоть и не богомил, сторону бедных, измученных людей держит. А царское войско разобьем, Момчила царем поставим: наш человек на престол сядет. Царь с богом в сердце! А?

Видимо, такие слова произносились не часто, так как лица вытянулись, уста сомкнулись, старые седые головы опустились.

— Что ж, братья? Так тоже бывало. Наши деды помогали Асеню против Борила ', и Асень нас за то в обиду не давал, — осторожно заметил кто-то. ⁵⁹

— На словах легко боярские башни жечь и царей свергать. А попробуй — увидишь! —сердито возразил другой.

— Мы — в лес. А жены, дети?

— У кого ребята, тот пускай дома сидит, — дерзко воскликнул молодой голос. —А я с тобой, Игнат! Да здравствует Богдан и этот самый Момчил!

— Ия! Ия!

Доселе тихую горницу наполнил шум. Толпа разделилась на группки по двое, по трое; каждый говорил свое, не слушая собеседника. Но мало-помалу стали выделяться другие, более миролюбивые голоса:

— Не хотим крови проливать!

— Ни своей, ни боярской!

— Грешно! Грех великий!

Посреди этого шума и неразберихи только старейшины стояли одиноко в стороне, глядя на одних, прислушиваясь к другим, но, видимо, склоняясь к старым, тяжелым на подъем богомилам, которым очаг и семья были дороже свободы. Наконец старший наставник ударил в ладоши, призывая всех к молчанью, и медленно промолвил: