Мертвый город огласился цоканьем копыт.
Солнце уже склонилось за полдень и тени удлинились, еле заметные под жидкими миндальными деревьями и черные, как пролитые чернила, возле старых ветвистых смоковниц, чьи перезрелые плоды распространяли дразнящий аромат. Справа, а вслед за тем и слева послышался троекратный протяжный звук рога. В это время Момчил со своим отрядом выступил из города через те же самые полуразрушенные ворота, что незадолго перед тем и Кантакузен со своими людьми. Остановившись на мгновенье, он окинул взглядом расстилавшееся перед ним голое поле. Довольно далеко впереди, там, где дорогу пересекали две редки, блестели на солнце шлемы и щиты Кантакузенова отряда. Сзади отдельно двигалась маленькая группа катафрактариев 57 Вриения, а позади нее и левей, где сбившись в кучу, где врассыпную, словно преследуемые орлом цыплята, поспешно отступали Кантаку-зеновы союзники — агаряне Умурбега.
А из города — и справа и слева — выезжали момчиловцы. Сдерживая коней, они устремляли свои взгляды на воеводу. Момчил обнажил меч и дважды взмахнул им над головой. С страшным грохотом копыт, звоном оружия, диким, неистовым гиканьем покатилась лавина животных и людей по пустому выжженному полю.
Первые вырвавшиеся вперед момчиловцы были встречены тучей стрел, выпущенных агарянами, и дротами Вриениевых катафрактариев; последние метились не в людей, а в открытые груди коней. Произошла страшная сшибка, и в тучах пыли, поднятой бешено мчащимися конями, ряды смешались; преследуемые оказались позади преследующих, обращенные спиной к противнику очутились лицом к лицу с ним. От сильною удара несколько момчиловцев вывалились из седла, и кони ик, обезумев от блеока мечей, пустили в ход зубы и копыта, не менее грозные, чем людакое оружие. Теснота не позволяла снять копье с плеча. Каждая рука вздымала меч, а глаза так и впивались в противника из-под забрала. Вот два меча, ударившись друг о друга, оба переломились у сжатой в могучем кулаке рукояти. Вот третий, дымясь горячей кровью, взлетев в воздух вместе с отрубленной по локоть рукой владельца, вонзился в рыхлую землю. Кровь, хлещущая из рассеченных кольчуг конников и распоротых брюх коней, собиралась в лужи на дороге. Когда тучи пыли рассеялись, в заднем ряду стоял на ногах только один высокий воин с мясистым квадратным лицом; встав ногами на два конских трупа, он еле махал погнувшимся мечом. Это был стратопедарх Михаил Вриений. У него вытек глаз; из разрубленной правой щеки торчал покрытый кровавой пеной язык; казалось, вместо доспехов на нем была какая-то только что содранная звериная шкура. Он что-то кричал. Здоровый глаз его сверкал, как драгоценный камень.
— Оставьте его: он сам умрет! — крикнул Момчил окружающим Вриения момчиловцам. — Ловите Кантаку-зена!
— Кантакузена! Кантакузена! — подхватили момчиловцы и поскакали вперед.
Хотя императорский отряд представлял собой лишь горстку по сравнению с Момчиловой дружиной, он оказал ей твердый отпор. О крепкие кольчуги из железной проволоки и кованые шлемы с подбородниками и на-ушами вдребезги разбивались стрелы. Даже кони, тоже одетые в броню, падали, только когда удар приходился в глаз или по ногам. Ни Раденке справа, ни Райку слева не удалось во-время обойти византийцев и отрезать их от
Кумуцены, чьи зубчатые стены виднелись совсем близко. Когда Момчилов племянник, преследуя агарян, повернул к дороге, на пути его встала густая дубовая роща, задержавшая отряд; а Раденковы конники увязли в болотистой пойме двух речонок, пересекающих поле.
Момчил все это видел. Он приказал Нистору и Игрилу напасть на византийцев с обеих сторон, чтобы рассеять их, а сам со своей группой момчиловцев ударил в тыл отступающим. Острый взгляд его нашел среди последних белый плащ Кантакузена. Воевода стал прокладывать себе путь в ту сторону. Скоро палицы момчиловцев превратили крепкие щиты телохранителей в щепки. Несколько момчиловцев, оставшиеся незамеченными в сумерках и тучах пыли, спешившись, принялись перерезать у коней сухожилия. В образовавшийся разрыв, как лом в трещину стены, тотчас ворвался Момчил, громко крича Кантакузену, чтобы тот сдавался. Управляя конем при пqмощи одних только ног, он правой рукою рубил своим тяжелым мечом, а в левой сжимал покрытую шипами огромную булаву. Ни бешеное ржанье коней, хоть и с перерезанными сухожилиями все же встававших на дыбы, чтобы вырваться из этого страшного места, ни вопли своих и неприятельских воинов, взывавших к богу и к родной матери, не останавливали его напора. Но не только в клинке меча да в шипах булавы заключалась его сила. Его огненные черные глаза и пылающее лицо, его рослая, плечистая фигура, сидящая в седле как припаянная, его могучая рука, подымающаяся и опушающаяся, будто рука дровосека в густом лесу, таили в себе не только силу и неотразимую решимость, но и безграничную отвагу и презрение к смерти. Большинство момчиловцев были не слабей его, и их столь же мало тревожила мысль о том, что им придется, быть может, сложить свою голову на этом самом поле. «Покончу с Кантакузеном — и к Елене!» — вот мысль, заставлявшая его кровь струиться растопленной смолой по жилам. И будто в сновидении, стоял перед ним образ боярышни, витая над конями византийцев и в складках императорского знамени, словно добыча, похищенная врагом. «На этот раз не уйдешь! Будешь моею!» — твердил себе Момчил, чувствуя в сердце своем скорбь и гнев и торопясь преодолеть препятствия, разделяющие его с ней.
Смятые страшным вихрем, византийцы расстроили свои ряды и, шпоря до крови конские бока, помчались к близкой Кумуцене. Вдруг Момчил увидел, что белый плащ Иоанна Кантакузена исчез в густой толпе. «Убит!» — чуть не вскрикнул он, ударив булавой рослого византийца, который мешал ему глядеть. Тот свалился на землю, а конь его понесся по полю с развевающейся гривой. Тут Момчил ясно увидел, что Иоанн Кантакузен вылезает из-под своего убитого белого жеребца, плавающего в луже крови, а Ланцерт подвел ему другого коня и уже держит стремя. Несколько телохранителей, окружив Кантакузена и стоя лицом к Момчилу, прикрывают императора своими щитами. В следующее мгновенье Кантакузен ловко вскочил на коня, но Момчил успел уже добраться до императора и гетериарха. Он полоснул Лан-церта по лицу, так что разрубил ему верхнюю губу и красивые вьющиеся усы, а императору крикнул:
— Сдавайся! Твоя жизнь в моих руках!
На короткое мгновенье он увидел совсем близко лицо Иоанна Кантакузена, который, отклонившись, поглядел на него, улыбаясь тонкими бескровными губами. Момчил почувствовал, что весь его гнев сосредоточился на этом спокойном, самоуверенном человеке. Взмахнув мечом, он со всей силой обрушил его на голову императора. Но закаленная кованая сталь выдержала страшный удар, и меч, погнувшись, отскочил в сторону.
— Руби без пощады! — крикнул Момчил и снова кинулся в погоню за императором и его телохранителями.
Теперь все удары принимал на себя Ланцерт, оставшийся позади и храбро оборонявшийся. И он пал бы на поле боя, подобно Михаилу Вриению, если бы несколько рослых конников не подхватили его и не положили, еле дышащего, на его собственного коня. Остаток императорского отряда, в количестве не более двадцати человек, мчался без знамени, в пыли, к Кумуцене. Момчил своими глазами видел, как открылись городские ворота. Он остановил коня. «Кантакузен от меня ускользнул. Черт с ним! Все равно, с ним надолго покончено», — подумал он. И, подняв висевший у него на груди изогнутый рог, протрубил сбор.
Как при Полистилоне, он, сидя на коне, окинул взглядом все поле сражения. Посмотрел на груду человеческих и конских трупов, над которой высоко в небе уже вились вороны. Зоркий глаз его постарался только отделить своих от чужих и тотчас с удовлетворением остановился на приближавшихся отовсюду момчиловцах, чьи возгласы и крики слышались со всех сторон. Воевода узнавал по росту и по голосу сербов и болгар: вот съезжает с холма шумный, болтливый Райко, а вот молчаливый побратим Раденко; вон Нистор и Войхна на новых конях и в византийских посеребренных шлемах; вон Саздан с полной флягой, постоянно привешенной к его седлу рядом с булавой; вон, наконец, Игрил скачет со стороны Кумуцены: он преследовал греков до самых городских ворот и, наверно, отомстил тому сухопарому византийцу, который нашептывал Умурбегу на берегу Марицы.
